Я позволил себе отвлечься от тягостных мыслей о будущем. Мы ездили в Холодильную компанию и в «Уайтуэй Лэйдлоу и Ко» и с веселым азартом, переходившим в манию, ящиками скупали шампанское и фуа-гра, звонили в Сингапур в «Робинсонз», заказывая свежую австралийскую клубнику, следили, чтобы дом был вымыт и нигде не осталось ни пылинки.

Работы было так много, что мы спросили у дядюшки Лима, сможет ли Мин за отдельную плату нам помочь. Она приехала на следующий день, и я с радостью отметил, что жизнь в деревне стерла с ее лица беспокойство и страх. Мин была помолвлена с рыбаком и казалась счастливой невестой.

Изабель собиралась привести своего гостя.

– Внеси его в список, – сказала она, протянув мне листок бумаги.

– Питер Макалистер, – прочитал я и посмотрел на нее. – Кто это? Кто-то из стрелкового клуба?

– Не твое дело. Просто включи его в список гостей.

– Хорошо, но ты прекрасно знаешь, что старик никогда не одобрит твой выбор, кого бы ты ни привела. Ему никогда не нравились твои дружки.

– Питер – не кто-то, и отцу он понравится.

– Так кто же этот Питер?

– Он – барристер в Куала-Лумпуре. Ему сорок семь.

– О боже! – поддразнил я ее. – В таком случае мы обязаны включить его в список.

– Я так рада, что мы это затеяли, – сказала Изабель, когда мы вышли из «Притчардз», где она выбирала столовые скатерти. Я взял выходной, чтобы ей помочь.

– Да, мы уже сто лет не устраивали ничего грандиозного.

– Я еще и об этом, – сказала она и провела рукой между нами. – О том, что мы делаем это вместе.

– Да, ничего так. Хотя у меня есть занятия поважнее.

Я напустил на себя отстраненный и скучающий вид, но долго не выдержал, и мы расхохотались.

До обеда оставался еще час, и мы решили зайти в бар «Азиатского и восточного отеля» на аперитив. Вошли, и я огляделся по сторонам, гадая, здесь ли еще Эджком. С тех пор как мы оставили его в номере с ледяным компрессом, уже прошла почти неделя. Мне очень хотелось обсудить его предложение с Изабель, но предупреждение Эджкома было недвусмысленным.

Сестра выбрала столик на веранде, поближе к морю. Деревянные жалюзи были подняты, и ветер с солнцем играли у нас на коже, как смешанный из воздуха и света бальзам.

«Азиатский и восточный» принадлежал братьям Саркис, двум армянам, которые также владели отелем «Раффлз» в Сингапуре. Отель мог по праву гордиться списком постояльцев, включавшим Ноэля Коварда и Сомерсета Моэма.

– Он бывал у нас в гостях, – сказала Изабель. – Помнишь?

– Кто? – Я оторвался от меню и мыслей от Эджкоме.

– Сомерсет Моэм, дурачок. Ты меня не слушаешь. Отец устроил в его честь небольшой ужин, и я так расстроилась, что потом он о нас ничего не написал. Наверное, решил, что мы слишком скучны, чтобы тратить на нас слова. Ты тогда был еще маленьким.

– Согласен. Мы – самая скучная семья в городе!

Мы смотрели, как кучка детворы плавает в море под бдительным надзором своих ама и сидевших под широкими зонтиками в традиционных черно-белых блузе и штанах – самфу. Радостный детский смех разносило ветром, и я нашел его заразительным.

– Тебе надо всегда быть таким, – сказала Изабель.

Я отвернулся от моря.

– Каким «таким»?

– Таким, как сейчас. В последнее время ты стал счастливее. Не знаю, как это описать, но ты стал больше одним из нас.

– Я всегда был частью семьи, – сказал я, внезапно почувствовав отторжение.

– Нет, ты всегда держался на расстоянии. Наверное, тебе было трудно после смерти тети Лянь, – сказала она, имея в виду мою мать.

Мои родители поженились в двадцать втором, когда Изабель было всего четыре года, и моя мать заботилась о ней с Уильямом, пока не умерла в тридцатом. Эдвард так и не оттаял, но Изабель как-то сказала, что Юйлянь была матерью больше для нее с Уильямом, чем для меня, потому что они, по крайней мере, были уже достаточно взрослыми, чтобы ее запомнить.

– У меня о ней остались только обрывки воспоминаний.

Она покачала головой и моргнула.

– У меня о моей настоящей маме даже обрывков воспоминаний нет. Мне так странно видеть дома все эти ее фотографии и портреты и тебе, наверное, тоже. По-моему, так даже лучше, по крайней мере, я не скучаю по тому, чего не помню.

В ее голосе прозвучала неожиданная горечь, и я на минуту задумался над словами сестры. Меня потрясла ее язвительность. И увидел ее такой, какой она была на самом деле, смятенная собственной необъяснимой злостью, пытавшаяся задавить злость выдуманной личностью: всегда готовой посмеяться, постоянно подыскивающей, чем бы интересным заняться, всегда старавшейся быть в центре внимания.