И мы с удовольствием чок-чок-чокнулись тремя бокалами и выпили без передышки: Женька и я — до дна, Травка — пока до половины.

Вздохнув почти одновременно, необъяснимо счастливые, посмотрели друг на дружку, и Женька, жмурясь в каком-то тихом задушевном экстазе, сказал:

— Хорошо-то как с вами, люди!

— Ну что ж, естественно, — невольно расплылся и я, смущенно кося глазами на Травку. — И нам с тобой неплохо, да?

Она кивнула, тоже зардевшись.

А Женька вдруг предложил:

— А давайте закурим? Кто за, кто против?

— Единогласно, — сказал я. — Балдеть так балдеть.

— А сигарет у нас нет, — почему-то радостно объявила Травка.

— А у меня?! — Женька вынул пачку какой-то своей гадости.

— И все-то у тебя есть, — опять ревниво поддел я его. — Идея, сигареты… счастливый человек!

— Спасибо, нет, — вдруг закрутила головой моя Зеленая, обеими руками отстраняя сигареты. — Я не курю.

— Как это? — не понял я. — А вчера?

— Вчера — это вчера, а сегодня — это сегодня.

Я посмотрел на Женьку:

— Вот тебе демократия — один воздержался!

— Плюрализм! — коротко и ясно откомментировал мой друг.

Травушка-Муравушка, опять оказавшись в центре внимания, отчаянно засмущалась, но я и не думал давать ей поблажку:

— Умница-разумница! — Я искренне был рад за нее, потому что не иначе как сказывалось мое благотворное влияние, хотя, конечно, и вчера она курила не по-настоящему. Но и здесь не удержался от иронии: — А у тебя на лбу про это случайно не написано?

— Даже напечатано.

— Ну-ка, позвольте… — Я привстал и наклонился к ней, рассматривая «надпись» у нее на лбу, и еле удержался, чтобы не поцеловать ее при Женьке. Это было бы нехорошо, разумеется, хотя и ничего плохого, если вдуматься. И вскрикнул: — Ой, правда, Жень, смотри, какие буковки! Мин-драв пре-ду-пре-жда-ет…

И Женька мгновенно подхватил вторым голосом:

— Ку-ре-ни-е опа-сно для ва-ше-го здо-ровья!.. Она рассмеялась, и мы тоже — ужасно довольные собой.

— Но с вашего разрешения мы все-таки подыжим? — чертовски галантно осведомился Женька.

— Травитесь. Минздрав умывает руки.

Мы перемигнулись с Хрусталевым, закурили и «забалдели» ей на зависть.

— Ка-айф, — прохрипел я, выпуская клубы дыма и закатывая глаза.

— Мягкий зна-ак, — тоже с хрипотцой подпел Женька-подлец, и мы опять все трое рассмеялись — мы с Женькой над мягким знаком, а Травка над нами:

— Не кайф, а кейф, невежды! И все равно — не хочу и не буду!

— А чего же ты хочешь-то? — От первой за день сигареты я и вправду немного как бы прибалдел: хотелось кричать как будто с середины моря, стоя в нем по колено. — Приказывай!

— Я хочу — петь! Или нет, я хочу, чтобы вы пели для меня, а я захочу — подпою, не захочу — не буду, как понравится, вот так.

Хрусталик озадачился:

— Чего бы такого нам спеть?

— Знаю!.. — Я уселся за фортепьяно и с ходу заиграл и запел «Па-дам» по-французски, остальное по-русски, то бишь без слов, вернее «ля-ля».

Ну, как я и ожидал, заслышав наш первый вальс, она тут же расцвела и засияла, и, конечно, запела вместе со мной своим дивным цыганским тембром, кстати, очень похожим на Пиаф.

Женька, слушая нас, растопырил глаза, как коза у Чуковского, и наверняка тоже хотел запеть с нами. Но вдруг глаза его устремились поверх меня в прихожую и еще больше растопырились.

Я обернулся.

Мать и отец — мои долгожданные предки — входили в открытую дверь. Мать налегке, с сумочкой и ключами, отец — с двумя чемоданами… и… и… остановились наконец, с удивленными улыбками взирая на наше безмолвное трио у рояля.

— Здравствуйте… — сказала мать немного в замешательстве.

— Нас музыкой встречают, — съюморил отец. — Это замечательно. Ну здра-асте!

Женька нашелся первым:

— С приездом!

— Здрасте, здрасте, — тоже вроде бы радостно сказал и я, поднимаясь к ним навстречу и заметив краем глаза, как Травка, поздоровавшись еле слышно, перешла, будто прячась, за рояль. — Что это вы так рано?.. — Ужасно краснея, я подошел к матери, склоняясь для поцелуя.

Мать прикоснулась к моей щеке уголком накрашенных губ, тут же пальцем стерев след помады, простодушно удивилась:

— Разве рано?.. — Но и смутилась, конечно.

— В самом деле, — смеялся отец, обнимая и целуя меня в свою очередь, — почему же рано? Двадцать шестое апреля — не ждал?