С теологической точки зрения давно подмечено, что описываемый в нем Бог вовсе не всеведущ и не вездесущ: ему нужно «сойти» и «посмотреть» на город и башню, дабы принять решение о дальнейших действиях. Легко догадаться, что у этого мнения были оппоненты, утверждавшие, что Господь «сходил» на землю и «смотрел» на башню совсем не в прямом, человеческом смысле слова [31] . В наше время пристальный взгляд наблюдателя уловил хиастическую — стилистически антипараллельную — структуру легенды о Башне: сначала «на всей земле был один язык», затем люди «нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там», после чего «сказали друг другу: наделаем кирпичей», дабы построить «себе город и башню». Далее следует центральная часть дискурса — божественная интервенция: «Сошел Господь посмотреть», после чего события развертываются в обратном порядке: Бог видит «город и башню, которую строили сыны человеческие» и решает смешать «язык их, так чтобы один не понимал речи другого» [32] , вслед за чем утратившие взаимопонимание люди рассеиваются «оттуда» — из земли Сеннаар, поскольку Господь смешал «язык всей земли» [33] .

Внутренняя выверенность текста, на наш взгляд, сводит на нет попытки некоторых авторов выделить в нем два различных слоя и постулировать их еще более раннее раздельное существование. Если все-таки допустить такую возможность, то очевидно, что эти «прототексты» даже в сумме не составляли финальной легенды. Ведь нельзя получить ничего нового путем механического совмещения каких-то «ранних» фрагментов. Создать что-либо значимое можно лишь после творческой переработки имеющегося материала. Сохранившаяся в веках совершенная композиция сама по себе свидетельствует: автор у нее мог быть только один. До него «легенды о Башне» попросту не было, она появилась на свет не ex nihilo, а благодаря таланту древнееврейского мыслителя.

Можно также уловить, что легенда о Башне содержит и прозрачную иллюстрацию принципа наказания за подобное подобным, хорошо известного из знаменитой Моисеевой максимы: «Око за око, зуб за зуб» [34] . Его также называют, согласно терминологии римского права, «закон талиона» (lex talionis). Сначала обладавшие единством языка и обитания люди использовали этот дар для «заговора» в целях постройки башни и начали ее возводить (преступление). Бог же видит башню, после чего расстраивает людской замысел, в наказание лишая человечество и средства общения и единого местообитания [35] .

Однако попробуем уклониться от решения теолого-юридических проблем, а заодно откажемся и от вояжа по морю мирового фольклора, и не станем перебирать собранные Дж. Фрезером данные о существовании иных мифов о постройке до небес, имеющих, на наш взгляд, очень небольшое сходство с библейской легендой.

Очевидно, что сказание о вавилонской башне содержит не одну, а две легенды — одну, эксплицитную, о языковом моногенезе (праязыке) и этическую, повествующую о человеческой гордыне и ее наказании Господом. Каковы были намерения автора, неизвестно, но очевидно, что вторая легенда с течением времени стала главной, а первая исполняла при ней обслуживающую функцию.

Но случайно ли мы назвали легенду о происхождении языков «первой»? Не совсем. Дело в том, что существует одно чрезвычайно значительное указание на то, что рассказ о едином языке и о том, как Бог лишил людей основанного на нем взаимопонимания, более чем на 1000 лет старше самых древних пластов Библии [36] .

Содержится оно в одном из наиболее знаменитых шумерских текстов, известном как «Сказание об Энменкаре и владыке Аратты», который был впервые опубликован несколько десятилетий назад одним из крупнейших шумерологов XX в. С. Крамером. Во вступлении к эпосу описывается период, подобный «золотому веку»:

И ниже: «Вся Вселенная, весь смиренный народ // Восхваляли Энлиля на одном языке» [38] . Заметим, кстати, что шумерский рай включал в себя полное человеческое взаимопонимание, а не только языковое. К сожалению, дальнейший текст сохранился не полностью, и описание интересующих нас событий поддается лишь частичной реконструкции. Однако ясно, что другой могущественный бог, «Энки, государь ревнивый… В их устах языки изменил, разногласье установил». Причины такого поступка Энки неясны [39] , поэтому проведение явных библейских параллелей не представляется возможным. Однако стоит признать, что сказание о едином языке и его потере существовало задолго до создания яхвистского текста.

Заметим, что в определенный момент европейской интеллектуальной истории, когда некоторые гуманитарии требовали удалить из Священного Писания излишнюю «еврейскость», подобные параллели служили оправданием суждений, постулировавших, что ничего «оригинально иудейского» в Ветхом Завете нет, а почти все его важнейшие составляющие заимствованы у вавилонской и шумерской цивилизаций.

Какие социальные тенденции эти суждения отражали, теперь хорошо известно, и мы не будем здесь уделять им особого внимания, хотя еще не раз вернемся к истории обнаружения библейских параллелей в древневосточной культуре и к их интеллектуальному осмыслению. И скажем, что если даже «легенда о праязыке» была древнее времени жизни Яхвиста, то тем вероятнее, что присутствующее в Библии объяснение многоязычия — легенда о Башне — месопотамским не является. Крамер указывал, что «зиккурат для шумеров представлял связующее звено между небом и землей, богом и человеком» {7} . [40] Поэтому постройка башни высотой до неба для месопотамцев грехом быть не могла. Тем не менее можно при желании допустить, что существовала легенда о наказании человечества многоязычием за какое-то страшное прегрешение, которое мы теперь не можем и вообразить. Скорее всего, ни башня, ни Вавилон, немного неожиданно оказывающийся в последнем предложении библейской легенды, в ней не фигурировали. Каково было содержание того, «самого давнего» мифа, мы не узнаем никогда.

Но так ли важно, что именно не сохранило для нас время? Или можно сформулировать этот вопрос по-другому: у любого великого текста есть предшественники, а иногда и прямые источники, но случайно ли во тьме веков выжил один вариант легенды, а не другой? Например, у многих древнегреческих мифов существует по нескольку вариантов или разветвлений, но гораздо лучше известны версии, изложенные Гомером, Овидием и великими афинскими трагиками.

Конечно, погибнуть мог любой текст, в том числе и самый высокохудожественный. Один из наиболее выдающихся примеров такого рода нам еще встретится — им является шумеро-аккадское «Сказание о Гильгамеше», исчезнувшее из мировой культуры на несколько тысяч лет, вплоть до второй половины XIX в. Но нельзя не сказать, что верно и обратное: почти каждый сохранившийся в культурной рецепции текст выжил отнюдь не случайно.