– Да, на Екатерингофском, угол Крюкова… Имеем одну роскошную полутемную комнату в четыре квадратных сажени…

Волков привстал и протянул Леньке руку. Хмель как будто оставил его или он перестал притворяться.

– Заходи, Леша, правда, – сказал он, заглядывая Леньке в глаза. – Мама очень рада будет. И я тоже. Честное слово!..

– Ладно, – сказал Ленька, напяливая кепку и направляясь к дверям.

– Так я тебя жду, Леша! Не забудь!..

– Ладно, жди, – сказал Ленька, не оглядываясь.

«Черт… аристократ… гадина», – думал он, выходя на улицу. Он был уверен и давал себе клятву, что никогда больше не встретится с этим человеком.

…На улице уже темнело. Накрапывал дождь. На Международном реденькой цепочкой зажигались неяркие фонари. Расхлябанный трамвай, сбегая с Обуховского моста, высекал под своей дугой фиолетовую искру.

И тут, очутившись под дождем на улице, Ленька вдруг вспомнил все, что случилось с ним в этот день, и на душе его стало муторно. Он почувствовал себя маленьким, ему захотелось поскорей к маме. Как хорошо, что она существует на свете! Забиться ей под крылышко, положить голову ей на грудь, ни о чем не думать, ни о чем не заботиться…

Впереди по тротуару шли две девушки, лет по шестнадцати, плохо одетые. Девушки о чем-то оживленно спорили. Обгоняя их, Ленька услышал, как одна из них запальчиво сказала другой:

– Ошибаешься, милочка, Энгельс вовсе не с таких вульгарных позиций критиковал моногамию.

Леньке почему-то стало завидно и грустно. Незнакомое слово «моногамия» показалось ему каким-то необыкновенно возвышенным, волнующим, далеким от всего того, чем он жил последнее время. Ему вдруг захотелось учиться, читать, узнавать новое. Захотелось просто делать то, что делают все ребята его возраста: сидеть в классе, выходить к доске, учить уроки, получать отметки…

«Пойду в школу, – решил он. – Не вышло с работой – плевать. Значит, не судьба. Поработать еще успею. Мне ведь еще нет четырнадцати лет…»

Эта мысль немножко подбодрила его. Он зашагал веселее. Но когда, поднимаясь по черной лестнице, он увидел в мусорном ящике разбитую молочную бутылку, он опять вспомнил все, что случилось с ним сегодня на Горсткиной улице.

«Может быть, Краузе уже разыскал меня и сидит у мамы? – подумал он. – Нет, не может быть… Ведь он даже не записал моего адреса…»

Но все-таки он чувствовал себя очень неважно, когда, дернув шишечку звонка, услышал, как задребезжал на кухне колокольчик.

Дверь ему открыла тетка.

– Ты что ж это так поздно, работничек? – спросила она строго.

– Почему поздно? – уныло огрызнулся Ленька. – Обыкновенно… кок всегда… работали… Мама дома?

– Дома, – ответила тетка. И почему-то с улыбкой (и с улыбкой зловещей, как показалось Леньке) добавила:

– У нее гости.

…В коридоре на вешалке висела потрепанная кожаная тужурка. Ленька с удивлением осмотрел и даже пощупал ее. Ни у кого из домашних такой тужурки не было.

Он приоткрыл дверь и осторожно заглянул в комнату. За круглым чайным столом под голубым абажуром сидели Александра Сергеевна, Ляля и какая-то полная женщина в сереньком платье и в белом оренбургском платке, накинутом на плечи. Женщина сидела спиной к двери, пила из блюдечка чай и что-то говорила Александре Сергеевне. Голос ее показался Леньке знакомым.

Он скрипнул дверью и вошел в комнату.

– А вот и он сам собственной персоной, – весело объявила Александра Сергеевна.

Женщина торопливо поставила блюдечко и шумно повернулась вместе со стулом.

– Боже ж ты мой! – сказала она, широко улыбнувшись.

И улыбка ее тоже показалась Леньке знакомой. Но все-таки он не мог вспомнить: кто это?

– Здравствуйте, – сказал он, останавливаясь посередине комнаты и растерянно поглядывая на мать и сестру.

– Леша, да неужели ты не узнаёшь? – воскликнула Александра Сергеевна.

– Нет.

– Это же Стеша! – закричала, захлопав в ладоши, Ляля.

Теперь он и сам удивился: как он мог ее не узнать? Правда, Стеша изменилась – пополнела, посмуглела почему-то. В уголках около глаз у нее появились чуть заметные морщинки. Но все-таки это была та же веселая, бойкая Стеша, которая водила его когда-то на прогулки, купала в ванне, рассказывала ему перед сном страшные сказки про царевича Дмитрия и учила его – в «темненькой» у красного деревенского сундучка – начаткам политической грамоты.

От Стеши пахло знакомым, домашним, но кроме того и еще чем-то: резиной, клеем, машинным маслом…

– Его и целовать-то страшно, – говорила она, сильными руками обнимая Леньку за плечи, отстраняя его от себя и с улыбкой разглядывая. – Нет, вы посмотрите, какой кавалер вырос! А? На улице бы не узнала, честное слово!..

Глаза у нее были такие же искрящиеся, веселые, но мелькало в них и что-то грустное, сочувственное, когда она смотрела на Леньку.

– Эх, ты… дурачок… глупенький, – сказала она вдруг и, наклонившись, быстро чмокнула мальчика в щеку около уха.