– «Бей больнй!» прокричалъ старикъ начальническимъ голосомъ, очевидно не безъ удовольствія вспоминая и передавая этотъ молодечески-начальническій тонъ.

Онъ разсказалъ вс подробности безъ всякяго раскаянія, какъ бы онъ разсказывалъ о томъ, как бьютъ быковъ и свжуютъ говядину. Онъ разсказалъ о томъ какъ водятъ несчастнаго взадъ и впередъ между рядами, какъ тянется и падаетъ забиваемый человкъ на штыки, какъ сначала видны кровяные рубцы, какъ они перекрещиваются, какъ понемногу рубцы сливаются, выступаетъ и брызжетъ кровь, какъ клочьями летитъ окровавленное мясо, какъ оголяются кости, какъ сначала еще кричитъ несчастный и какъ потомъ только охаетъ глухо съ каждымъ шагомъ и съ каждымъ ударомъ, какъ потомъ затихаетъ, и какъ докторъ, для этого приставленный, подходитъ и щупаетъ пульсъ, оглядываетъ и ршаетъ, можно ли еще бить человка или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживетъ, чтобы можно было начать мученье сначала и додать то количество ударовъ, которое какіе-то зври, съ Палкинымъ во глав, ршили, что надо дать ему. Докторъ употребляетъ свое знаніе на то, чтобы человкъ не умеръ прежде, чмъ не вынесетъ вс т мученія, которыя можетъ вынести его тло.

Разсказывалъ солдатъ посл, какъ посл того, какъ онъ не можетъ больше ходить, несчастнаго кладутъ на шинель ничкомъ и съ кровяной подушкой во всю спину несутъ въ гошпиталь вылчивать съ тмъ, чтобы, когда онъ вылечится, додать ему ту тысячу или дв палокъ, которыя онъ не дополучилъ и не вынесъ сразу.

Разсказывалъ, какъ они просятъ смерти и имъ не даютъ ее сразу, a вылчиваютъ и бьютъ другой, иногда третій разъ. И онъ живетъ и лчится въ гошпитал, ожидая новыхъ мученій, которыя доведутъ его до смерти.

И его ведутъ второй или третій разъ и тогда уже добиваютъ на смерть. И все это за то, что человкъ или бжитъ отъ палокъ или имлъ мужество и самоотверженіе жаловаться за своихъ товарищей на то, что ихъ дурно кормятъ, а начальство крадетъ ихъ паёкъ.

Онъ разсказывалъ все это, и когда я старался вызвать его раскаяніе при этомъ воспоминаніи, онъ сначала удивился, а потомъ какъ будто испугался.

– Нтъ, говоритъ, это что-жъ, это по суду. Въ этомъ разв я причиненъ? Это по суду, по закону.

То же спокойствіе и отсутствіе раскаянія было у него и по отношенію къ военнымъ ужасамъ, въ которыхъ онъ участвовалъ и которыхъ онъ много видлъ и въ Турціи и въ Польш. Онъ разсказалъ объ убитыхъ дтяхъ, о смерти голодомь и холодомъ плнныхъ, объ убійств штыкомъ молодого мальчика-поляка, прижавшагося къ дереву.

И когда я спросилъ его не мучаютъ ли совсть его и эти поступки, онъ уже совсмъ не понялъ меня. Это на войн, по закону, за Царя и отечество. Это дла, по его понятію, не только не дурныя, но такія, которыя онъ считаетъ доблестными, добродтельными, искупающими его грхи. То, что онъ раззорялъ, губилъ неповинныхъ ничмъ дтей и женщинъ, убивалъ пулей и штыкомъ людей, то, что самъ заскалъ стоя въ строю на смерть людей и таскалъ ихъ въ гошпиталь и опять назадъ на мученье, это все не мучаетъ его, это все какъ будто не его дла. Это все длалъ какъ будто не онъ, а кто-то другой.

Есть у него кое-какіе свои гршки личные, когда онъ безъ того, что онъ называетъ закономъ, билъ и мучалъ людей, и эти мучаютъ его и для искупленія отъ нихъ онъ ужъ много разъ причащался и еще надется причаститься передъ самой смертью, разсчитывая на то, что это загладитъ мучающіе его совсть грхи. Но онъ все-таки мучается и картины ужасовъ прошедшаго не покидаютъ его.

Что бы было съ этимъ старикомъ, если бы онъ понялъ то, что такъ должно бы быть ясно ему, стоящему на порог смерти, что между всми длами его жизни, тми, которыя онъ называетъ: по закону – и всми другими нтъ никакого различія, что вс дла его т, которыя онъ могъ сдлать и не сдлать (а бить и не бить, убивать и не убивать людей всегда было въ его власти), что вс дла его – его дло, что какъ теперь, наканун его смерти, нтъ и не можетъ быть никакого посредника между нимъ и Богомъ, такъ и не было и не могло быть и въ ту минуту, когда его заставляли мучать и убивать людей. Что бъ съ нимъ было, если бы онъ понялъ теперь, что не долженъ былъ бить и убивать людей и что закона о томъ, чтобы бить и убивать братьевъ никогда не было и не могло быть. Если бы онъ понялъ, что есть только одинъ вчный законъ, который онъ всегда зналъ и не могъ не знать – законъ, требующій любви и жалости къ людямъ, а что то, что онъ называетъ теперь закономъ былъ дерзкій, безбожный обманъ, которому онъ не долженъ былъ поддаваться. Страшно подумать о томъ, что представлялось бы ему въ его безсонныя ночи на печк и каково было бы его отчаянье, если бы онъ понялъ это. Мученія его были бы ужасны.

Такъ зачмъ же и мучать его? Зачмъ мучать совсть умирающаго старика? Лучше успокоить ее. Зачмъ раздражать народъ, вспоминать то, что уже прошло?

Прошло? Что прошло? Разв можетъ пройти то, чего мы не только не начинали искоренять и лчить, но то, что боимся назвать и по имени. Разв можетъ пройти жестокая болзнь только отъ того, что мы говоримъ, что прошло. Оно и не проходитъ и не пройдетъ никогда и не можетъ пройти, пока мы не признаемъ себя больными. Для того, чтобы излчить болзнь, надо прежде признать ее. А этого-то мы и не длаемъ. Не только не длаемъ, но вс усилія наши употребляемъ на то, чтобы не видать, не называть ее. Болзнь и не проходитъ, а только видоизмняется, въдается глубже въ плоть, въ кровь, въ кости, въ мозгъ костей.

Болзнь въ томъ, что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, съ вложенной въ ихъ сердце любовью, жалостью къ людямъ, совершаютъ – люди надъ людьми – ужасающія жестокости, сами не зная зачмъ и для чего. Наши русскіе люди кроткіе, добрые, вс проникнутые духомъученія Христа, люди кающіеся въ душ о томъ, что словомъ оскорбляли людей, что не подлились послднымъ съ нищимъ и не пожалли заключенныхъ, эти люди проводятъ лучшую пору жизни въ убійств и мучительств своихъ братій и не только не каются въ этихъ длахъ, но считаютъ эти дла или доблестью или, по крайней мр, необходимостью, такою же неизбжною, какъ пища или дыханіе. Разв это не ужасная болзнь? И разв не лежитъ на обязанности каждаго длать все, что онъ можетъ для исцленія ея, и первое, главное, указать на нее, признать ее, назвать ее ея именемъ.

Солдатъ старый провелъ всю свою жизнь въ мучительств и убійств другихъ людей. Мы говоримъ: зачмъ поминать? Солдатъ не считаетъ себя виноватымъ, и т страшныя дла: палки, сквозь строй и другія – прошли уже; зачмъ поминать старое? Теперь ужъ этого нтъ больше. Былъ Николай Палкинъ. Зачмъ это вспоминать? Только старый солдатъ передъ смертью помянулъ. Зачмъ раздражать народъ? Такъ же говорили при Никола про Александра. Тоже говорили при Александр про Павловскія дла. Такъ же говорили при Павл про Екатерину. Такъ же при Екатерин про Петра и т. д. Зачмъ поминать? Какъ зачмъ поминать? Если у меня была лихая болзнь или опасная и я излчился или избавился отъ нея, я всегда съ радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болю и все такъ же болю, еще хуже, и мн хочется обмануть себя. И мы не поминаемъ только отъ того, что мы знаемъ, что мы больны все такъ же, и намъ хочется обмануть себя.