– Что умереть хочешь?

– Умереть! Еще какъ хочу. Прежде боялся, а теперь объ одномъ прошу Бога, только бы причаститься – покаяться – а то грховъ много.

– Какіе же грхи?

– Какъ какіе? Тогда служба была не такая. Александра хвалили солдаты – милостивъ былъ. A мн довелось служить при Никола Палкин.1 Такъ его солдаты прозвали. Тогда что было, заговорилъ онъ, оживляясь. Тогда на 50 палокъ и партокъ не снимали, а 150, 200, 300. На смерть запарывали. Дло подначальное. Теб всыпятъ 150 палокъ за солдата (отставной солдатъ былъ унтеръ-офицеръ и теперь кандидатъ) а ты ему 200. У тебя не заживетъ отъ того, а его мучаешь. Вотъ и грхъ. Тогда что было. До смерти унтеръ-офицера убивали. Прикладомъ али кулакомъ. Онъ и умретъ, а начальство говоритъ «властью Божьей помре».

Онъ началъ разсказывать про сквозь строй. Извстное ужасное дло. Ведутъ, сзади штыки, и вс бьютъ, а сзади солдатъ ходятъ офицеры и ихъ бьютъ: «бей больнй». Подушка кровяная на всю спину, и въ страшныхъ мученіяхъ смерть. Вс палачи, и никто не виноватъ. Кандидатъ2 такъ и сказалъ, что не считаетъ себя виноватымъ. – «Это по суду».

И сталъ я вспоминать все, что знаю изъ исторіи о жестокостяхъ человка въ Русской исторіи, о жестокости этаго христіанскаго кроткаго, добраго, Русскаго человка, къ счастью или несчастью, я знаю много. Всегда въ исторіи и въ дйствительности, какъ кролик[а] къ боа,3 меня притягивало къ этимъ жестокостямъ: я читалъ, слыхалъ, или видлъ ихъ и замиралъ, вдумываясь, вслушиваясь, вглядываясь въ нихъ. Чего мн нужно было отъ нихъ, я не знаю, но мн неизбжно нужно было знать, слышать, видть это.

Іоаннъ Грозный топитъ, жжетъ, казнитъ какъ зврь. Это страшно; но отчего то дла Іоанна Грознаго для меня что-то далекое, въ род басни. Я не могъ видть всего этого. То же и съ временами междуцарствія Михаила, Алекся, но съ Петра такъ называемаго великаго начиналось для меня что-то новое живое. Я чувствовалъ, читая ужасы этаго бснующагося, пьянаго, распутнаго звря, что это касается меня, что вс его дла къ чему-то обязываютъ меня.

Сначала это было чувство злобы, потомъ презрнія, желанія унизить его, но все это было не то. Чего то отъ меня требовало то чувство, какъ оно требуетъ чего-то, когда при васъ оскорбляютъ и мучаютъ роднаго да и не роднаго, а просто человка. Но я не могъ найти и понять того, чего отъ меня требовало и почему меня тянуло къ этому. Еще сильне было во мн это чувство негодованія и омерзенія при чтеніи ужасовъ его4 бляди, ставшей царицей, еще сильне при чтеніи ужасовъ Анны Ивановны, Елисаветы и сильне и отвратительне всего при описаніи жизни нмки5 блудницы6 и всей подлости, окружавшихъ ее – подлости, до сихъ поръ остающейся въ ихъ потомкахъ. Потомъ Павелъ (онъ почему то не возбуждалъ во мн негодованія). Потомъ отцеубійца7 и Аракчеевчина, и палки, палки, забиваніе живыхъ людей живыми8 людьми христіанами, обманутыми своими вожаками. И потомъ Николай Палкинъ, котораго я засталъ вмст съ его ужасными длами.

Только очень недавно я понялъ, наконецъ, что мн было нужно въ этихъ ужасахъ, почему они притягивали меня. Почему я чувствовалъ себя отвтственнымъ въ нихъ, и что мн нужно сдлать по отношенію ихъ. Мн нужно сорвать съ глазъ людей завсу, которая скрываетъ отъ нихъ ихъ человческія обязанности и призываетъ ихъ къ служенію дьяволу, не захотятъ они видть,9 пересилитъ меня дьяволъ,10 они, большинство изъ нихъ, будутъ продолжать служить дьяволу и губить свои души и души братьевъ своихъ, но хоть кто-нибудь увидитъ: смя будетъ брошено. И оно выростетъ, потому что оно смя Божье.

Дло идетъ вотъ какъ: заблудшіе11 люди12– слуги дьявола, т. е. зла и обмана, для достиженія своихъ маленькихъ, ничтожныхъ цлей – въ род пожара Рима Нерона, – длаютъ ужасы жестокости надъ своими братьями. Люди заблудшіе жестоки всегда были, но люди, про жестокость которыхъ я говорю, сдлали свою жестокость наслдственною.13

То, что длалъ одинъ, другой отъ того не отрекается. Время – т. е. общее сознаніе людей, идетъ впередъ, и оказывается что то, что длалъ Петръ, не можетъ длать Екатерина, то, что длалъ Павелъ, не можетъ длать Александръ. То, что длалъ Александръ,14 не можетъ длать Палкинъ. То, что длалъ Палкинъ, не можетъ длать его сынъ. Но если онъ не можетъ длать то же, онъ можетъ длать другое. И онъ длаетъ это другое. И они помощники его говорятъ: «Зачмъ поминать старое, что прошло, зачмъ озлоблять народъ». И вс слушаютъ и говорятъ: да, зачмъ вспоминать старое и озлоблять народъ. И старое забывается – не только забывается, но стирается изъ памяти людей – Палкину, Палкинымъ памятники, – а новое так[ое] же какъ старое начинаетъ длаться и длается пока возможно въ той же форм. Когда становится невозможнымъ перемняетъ форму, но остается тмъ же.

Зло въ томъ, что люди полагаютъ, что можетъ быть необходимо длать зло людямъ, что можетъ не быть грхъ въ томъ, чтобы длать зло другимъ людямъ, въ томъ, что отъ зла людямъ можетъ произойти добро людямъ.

Былъ Николай Палкинъ. Зачмъ это поминать? (Только старый солдатъ передъ смертью помянулъ). Зачмъ раздражать народъ?

Такъ же говорили15 про Палкина, про Александра, Аракчеевщину. Зачмъ поминать?.. такъ же про Павла? Такъ же про Екатерину и закрпощеніе Малороссіи,16 и убійство мужа, и Іоанна, и вс ея ужасы. Такъ же про Бирона, Елисавету, Петра. И такъ же теперь говорятъ о крпостномъ прав. О всхъ перевшанныхъ17 (въ числ ихъ 15 и 16 лтніе мальчики). Такъ же будутъ говорить и про теперешнее время, про убиваемыхъ въ одиночныхъ заключеніяхъ и въ крпостяхъ тысячахъ и такъ же про мрущій голодной смертью народъ. Зачмъ поминать.

Какъ зачмъ поминать? Если у меня была лихая или опасная болзнь и я излчился или избавился отъ нея, я всегда съ радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болю и все также, еще хуже, и мн хочется обмануть себя. А мы больны и вс также больны. Болзнь измнила форму, но болзнь все та же только ее иначе зовутъ. Le roi est mort, vive le roi.18 Болзнь, которой мы больны, есть убійство людей – но убійство еще ничего, пускай бы Палкины мучили [1 неразобр.], убивали19 въ 10 разъ больше людей, только бы они длали это сами, а не развращали людей, заставляя ихъ убивать и мучать людей, давая имъ за это награды и увряя ихъ съ молоду и до старости, отъ школы до церкви, что въ этомъ святая обязанность человка. Мы знаемъ про пытки,20 знаемъ про весь ужасъ и безсмысленность ихъ и знаемъ что люди, которые пытали людей, были умные, ученые по тому времени люди. И такіе то люди не могли видть той безсмыслицы, понятной теперь малому ребенку, что дыбой можно затемнить, но нельзя узнать правду. И такія дла, какъ пытки, всегда были между людьми – рабство, инквизиціи и др. Такія дла не переводятся. Какія же т дла нашего времени, которыхъ безсмысленность и жестокость будетъ также видна нашимъ потомкамъ, какъ намъ пытки? Они есть, надо только подумать про нихъ, поискать и не говорить, что не будемъ поминать про старое. Если мы вспомнимъ старое и прямо взглянемъ ему въ лицо, тогда и новое, наше теперешнее насиліе откроется. Откроется потому, что оно все и всегда одно и то же, – мучительство и убійство людей для пользы людей. – Если мы только назовемъ настоящимъ именемъ костры, клейма, пытки, плахи21 служилыхъ людей стрльцовъ, рекрутскіе наборы, то мы найдемъ и настоящее имя для тюрьмъ, остроговъ, войскъ съ общимъ [1 неразобр.], прокуроровъ; жандармовъ. —

Если намъ ясно, что нелпо и жестоко рубить головы на плах по суду съ пытками, то также ясно, что едва ли не боле нелпо и жестоко вшать людей или сажать въ одиночное заключеніе, равносильное худшей смерти по суду прокуроровъ, сословныхъ представителей. Если нелпо и жестоко было казнить, то еще нелпе сажать въ острогъ, чтобъ развращать, если нелпо и жестоко ловить мужиковъ въ солдаты и клеймить въ руки, то тоже съ общей воинской повинностью. Если нелпа и жестока опричнина, то то [же] съ гвардіей и войскомъ.