Мгновением позже чародей вздрогнул... Откуда Бату может такое знать? Уке рассказала про обстоятельства их знакомства? Кому? Ребёнку? Не может быть? Тогда откуда ветер? Ах, да... Он ведь заставил Бату пообщаться со сверстниками, ну конечно, вот так история. Таскает за собой дитя как перемётную суму и не обращает внимания на то, что с ним делается. Маркузу захотелось изо всех сил треснуть себя по голове чем-то тяжёлым... Эх ты, сурок полусонный, так самого взволновал разговор с Тулуем, что озираться вокруг забыл. Бату действительно как подменили: сидит тихо, будто зайчонок в кустах, не ёрзает и, кажется, мелко дрожит. Никогда он своего воспитателя не боялся...

Как можно бережней тронув ребёнка за плечо, Маркуз осторожно спросил:

— Кто тебе сказал, что я колдун?

— Не скажу.

— Не бойся...

— Я вчера пошёл к ребятам... — перестал дрожать Бату, — они меня не приняли играть... А Гуюк, сын дяди Угэдэя, сказал, что я жертвенный телёнок... ну... твой... Что ты меня откармливаешь, чтобы унести потом... А ещё сказал, что вы, злые духи, опоили нашего деда зельем, но ничего... скоро они найдут на вас управу... Дед уже расколдовался... А вас всех разрубят на куски и развесят по осинам... пусть медведь сожрёт... Дядя Маркуз, ты меня съешь?

«Вот это да, — ойкнул Чародей, — что я слышу?»

— А кого, кого всех, — откликнулся Маркуз громко и взволнованно, забыв, что слышит это всё от ребёнка.

Бату совсем сжался:

— Ну, всех вас. Он сказал: пришедших...

«Вот уж воистину Библия не шутит. И верно, что «устами младенца глаголет истина», а я прозевал. — Маркуз напружинился как китайский самострел. — Так... спокойно... сначала успокоить ребёнка, потом спрашивать... Отпустил, называется, поиграть со сверстниками... Ну, дела...»

Он погладил Бату по щеке:

— Посмотри на меня, дурачок. Может, я и колдун, но добрый... Глупый, я же здесь для того, чтобы заступиться за тебя. — Он улыбнулся так проникновенно, как только был способен. — Не бойся.

— Правда?! — просиял Бату, как умеют только дети. Конечно же, он боялся поверить иному.

Из дальнейших косвенных расспросов Маркуз понял, что всё услышанное Бату идёт от братьев Джучи. А они с чего так осмелели? Или не осмелели, просто шушукаются по юртам, а детей недооценили. Неладно всё это... поговорить бы с другими пришедшими, но им запретили собираться вместе, да и не друзья они ему. Что там у братьев на уме? Пока повременим, дабы врага не спугнуть заранее. Что-то там Темуджин затевает за их спиной. Может, хочет избавиться от опеки? Уже сейчас... Пока не покорены джурджени — вряд ли... Золото где возьмёт, коли впрыгнет с их кибитки? Или просто взбесился, загордился? Очень важно знать — наслушались ли всего такого братья отца Бату — Джагатай с Угэдэем от приближенных Темуджина? Или сами с собой тихонько шипят, ревнуют. Джучи, говорят, на этой войне стал близок Темуджину, как никогда. И тут его осенило:

— Вот что, Бату... мы не будем играть в джихангиров, поиграем в мухни. Хочешь мне помочь? А я научу тебя превращаться в птицу...

— В орла?

— Ну и в орла.

— Ху-рра, здорово! — завизжал Бату, забыв, что только что боялся Маркуза до смерти.

— Но это потом, когда подрастёшь. А завтра пойдёшь к Гуюку, скажешь, мол, испугался меня... что повелит — выполняй, стань его блюдолизом... на время. И тихонько выясни — так про меня говорил его отец Угэдэй, или дядя Джагатай, или кто ещё? Только смотри, о нашем уговоре молчок...

Так пятилетний Бату превратился в соглядатая. Маркуз же весь вечер ломал голову: рассказать ли обо всём Уке или рано ещё её тревожить?

Когда-то Темуджин мечтал о крупице справедливости для себя самого. Позднее, став Великим «Обнимающим» — Чингиху Ханом, он стал подумывать и о ВЛАСТИ СПРАВЕДЛИВОСТИ НАД МИРОМ. Власть — это не канга-колодка на шее недруга. Это возможность донести до людей то, что он хотел им сказать. Самое главное, выстраданное.

И не только сказать, но заставить слушать, а главное — заставить меняться к добру. ЗАСТАВИТЬ.

Для этого только один путь — война. Уж он-то на своей продублённой ветрами и бамбуковыми палками шкуре самолично познал: невозможно говорить о справедливости, стоя связанным перед победителем.

Свершилось. Маленькая юрта нищего изгнанника распухла, как надменная жаба, и царапает дымоходом облака.

У подножья толпятся дворцы и пагоды, пузатые храмы и тощие длинные минареты. Но что видят во всём этом небожители, которые следят за его деяниями: чад пожаров, ясный огонь истины, тепло, у которого греются замерзшие?

Но прочь сомнения — сладкоголосые ораторы и вкрадчивые шептуны твердят сегодня одно: любая оглядка на след сияющий колесницы Джихангира постыдна, ОСТАНОВКА — ЭТО ГИБЕЛЬ, стоячие воды зарастают тиной.

Об этом гремят над частоколом замершего в страхе перед Ним его бесстрашные войска. Неторопливым мёдом льётся эта Истина под сводом покорных Ему христианских, магометанских и буддийских молелен, ненавязчиво вплетённая в проповеди. С отрешёнными лицами познавших вечную «природу вещей» об этом поучительно кряхтят даосские отшельники. Морщинистый ветеран, показывая молодым нухурам хитроумный сабельный укол, не упускает случая напомнить об ЭТОМ, как о чём-то лично выстраданном в монотонных походах. Бледно-розовые дочери вельмож и бойкие юные простолюдинки одинаково лопочут её в объятиях своих женихов.