— Послдній контрдансъ! — крикнулъ дирижеръ танцевъ. — Ла дерньеръ авекъ галопъ!

Опять вс зашумли стульями, раздались поцлуи съ хозяевами, задвигалась масса, дамы подбирали подолы, чтобы не выпачкать платьевъ о пролитое вино и пиво, объ оброненные куски жаренаго гуся, о растаявшее на полу упавшее съ ложекъ мороженое. Хаосъ, толкотня, грязь, все это царило въ столовой. Къ зал уже снова слышалась музыка и вертлись пары. Вздремнувшая во время ужина таперша, въ перекрашенномъ черномъ плать, въ большихъ очкахъ, съ красными рабочими руками, должно-быть, когда-то отмороженными, барабанила съ новою силою по клавишамъ разстроеннаго фортепіано.

Когда вс ухали и я ушелъ въ свою комнату, я не узналъ ея: табачный дымъ, окурки сигаръ и папиросъ, запахъ гари и селедокъ, оброненныхъ здсь во время закуски, слды грязныхъ ногъ, все это было неприглядно, напоминало кабакъ. Успокоиться и улечься я не могъ долго: хозяйка бгала, подсучивъ платье, и тушила свчи, обирала огарки, считала колоды картъ, мелки, щеточки; въ кухн считали посуду, приборы ножей, вилокъ и ложекъ, салфетки. Все это было наполовину занято у сосднихъ жильцовъ, у знакомыхъ, у какого-то кухмистера. Барышни, уставшія и опустившіяся, раскалывали банты, цвты, не обращая никакого вниманія на меня.

Бдный гимназистъ, сынъ хозяевъ, помогавшій весь вечеръ факельщику, теперь гонялся изъ угла въ уголъ.

— едя! едя! — кричала ему мать:- разбери карты!

— едя! едя! отколи бантъ мн сзади! — кричала ему сестра.

Онъ огрызался, ругался, но помогалъ всмъ.

— едя! едя! — крикнулъ, наконецъ, и я.

— Вы еще что? — грубо отвтилъ онъ.

Я расхохотался.

— Ничего, голубчикъ, просто хотлъ вамъ сказать, что пора и спать! — сказалъ я, протягивая ему на прощаніе руку.

— Да, уснешь у насъ! — отвтилъ онъ. — Теперь еще въ спальн отецъ и мать пилить другъ друга начнутъ до третьихъ птуховъ!

Ну, вотъ и прошелъ jour fixe и пошли опять дни попрежнему: весь день музыка и пніе, а вечеромъ — мертвая тишина. Днемъ бготня Аннушки, а вечеромъ ея тихія бесды съ ея солдатомъ. Такъ же неизмнно пропадалъ самъ господинъ Оленинъ днемъ въ должности, вечеромъ — въ клуб. Такъ же неизмнно не былъ виденъ сынъ Олениныхъ, пребывая днемъ въ гимназіи, а вечеромъ — у товарищей. И никто-то не длалъ никакого дла, не шилъ, не читалъ, не учился. Иногда я слышалъ, какъ Аннушка говорила:

— Да вдь стирать нельзя, сударыня, въ корыт чулки останутся, мста живого нтъ!

— Вы бы хоть подштопали! — совтовала мать дочеринъ. — Также изъ угла въ уголъ ходите!

— Что мы богадленки, что ли? Рано еще за вязаньемъ и штопаньемъ сидть, — отвчали барышни. — Скажите папа, пусть на новые дастъ денегъ.

— Такъ онъ и далъ! Припасено у него для васъ!

— А въ карты есть на что играть?

— Не- на ваши играетъ!

— Да и вы не на свои играете, а на хозяйственныя!

— Ну, и не ваше дло!

— Не наше, а мы оборванными ходимъ!

— Стыдитесь! Сколько платьевъ понашили!

— А юбки обтрепаны!

— А вы подшейте!

— Ну, ужъ нтъ-съ! Возьмите швейку!

И точно, въ дом появилась швея-поденщица, на которую наваливали цлыя груды разнаго расхудившагося блья, проносившихся юбокъ, оборвавшихся сорочекъ. Она съ утра до ночи не разгибала спины, а семья пила, ла, пла и веселилась. Я длалъ нсколько попытокъ поговорить съ барышнями, но изъ этого ничего не выходило. О книгахъ он совсмъ не могли говорить, потому что ничего не читали, кром стишковъ изъ какихъ-то сборниковъ, хрестоматій и псенниковъ. О театр ихъ разговоры ограничивались разсказами о томъ, кто изъ зрителей и актрисъ какъ былъ одтъ, и восклицаніями: «Ахъ, милка Мартыновъ!» «Ахъ, пупончикъ Самойловъ!». Объ общественныхъ и политическихъ новостяхъ нечего было и заикаться, такъ какъ он никогда не читали никакой газеты и узнавали только отъ Аннушки, что гд-то. кого-то ограбили, при чемъ, только въ экстренныхъ случаяхъ он говорили: «Ахъ, достань газету, Аннушка, мы сами прочтемъ!» Говоря съ ними, нужно было говорить анекдоты, каламбуры, остроты, чтобы смшить ихъ, или любезничать съ ними, чтобы завести интрижку, или вызывать ихъ на воспоминанія, чтобы он защебетали безъ конца. Впрочемъ, ихъ воспоминанія ограничивались тмъ, какъ, весело провели он время въ Павловск, каждый день на музык, вс аристократы тамъ живутъ, самъ великій князь тамъ бываетъ, или какъ хорошо он жили въ Парголов, каждый день на телгахъ, на лодкахъ, верхомъ катались, играли въ серсо, въ воланы, одинъ кавалеръ былъ тамъ душка, утонулъ бдный, и такъ дале безъ конца. Глубже этого содержанія воспоминанія не шли. Иногда он разсказывали даже, какъ кто упалъ въ клуб въ кадрили годъ тому назадъ, какъ два года тому назадъ, въ клуб же, одна дама юбку потеряла, и это он помнили съ удивительными подробностями и оживлялись при этихъ воспоминаніяхъ. Он мн скоро надоли, и я пересталъ даже длать наблюденія надъ этой пустой, праздной жизнью, стараясь два раза въ мсяцъ, по понедльникамъ, не ночевать дома, чтобы избжать ихъ общества. Но вдругъ судьба снова напомнила мн о ихъ внутренней жизни.

Разъ я ночью, съ воскресенья на понедльникъ, когда барышни спали рядомъ съ моей комнатой, проснулся, услышавъ плачъ. Плачъ былъ неутшный, всхлипыванья были громки.

— Да ты разскажи, что случилось-то? — приставала мать.

— Ахъ, maman, вы видите, она сама не въ себ,- проговорила Катерина Александровна. — Извстно, что, ну, пріхали на тройкахъ, на Крестовскомъ были, катались съ горъ, ужинали…

— Ну, ну! — торопила мать.

— Маша слаба, шампанское бросилось въ голову, вотъ отъ этого все и случилось, — поясняла дочь.

— А ты-то гд была? — допрашивала мать.

— Я за нею по-пятамъ не могла же ходить! Ну, ушла, а потомъ вотъ и плачетъ, — закончила дочь.

— Да ты что же-погубить насъ хочешь? — приставала мать къ плачущей дочери. — Ты, какъ сестра Дарья, видно, хочешь пропасть? Да я тебя теперь прокляну, если ты не выйдешь замужъ, если ты его выпустишь изъ рукъ! Вдь кто теперь тебя такую-то возьметъ? Кому такая-то нужна? Онъ тебя обольстилъ, его ты и заставь на себ жениться!

— Ахъ, maman, что вы ее терзаете еще! — заступалась за сестру Катерина Александровна.