— Постой!

Алексей Дмитриевич принял снова прежнюю удобную позу.

— Мы еще не решили, — начал отец.

— Чего? — спросил сын.

— Мы… то есть ты не досказал своей мысли.

— Я, кажется, все досказал… Мне кажется, что она сумасшедшая, то есть не моя мысль сумасшедшая, а мать, — пошутил Алексей Дмитриевич.

— Она была всегда такой, — начал Дмитрий Васильевич.

— Сумасшедшей? О, да! — окончил Алексей Дмитриевич. — Ведь это только все наши смотрели на нее с каким-то фарисейским благоговением. Впрочем, они не умеют не лгать. Пора бы хоть тебе начать действовать прямо. Ведь ты еще не стар, ты еще крепок и здоров, может быть, тебе еще пригодится лишний десяток тысяч. Спасай его, покуда можно.

Алексей Дмитриевич встал, еще раз потянулся и протянул руку отцу.

— А ведь ты заметно упал духом, постарел, — проговорил он тоном участия.

— Какие глупости! — пожал плечами Дмитрий Васильевич.

— Нет, не глупости! Ты не задумывался в былые времена, когда хотел объявить об сумасшествии Маевского…

— Маевский был мне чужой, а она мне жена, — внушительно произнес Дмитрий Васильевич.

Алексей Дмитриевич вопросительно посмотрел на отца.

— Ну, это так давно было, — усмехнулся он. — Ты мог об этом и забыть. У тебя после того было уже столько жен…

Дмитрий Васильевич нахмурился.

— Ты циник, — резко проговорил он.

— У меня есть характер и убеждения; я этого не скрываю, — пожал плечами Алексей Дмитриевич, — а это в нашем кругу привыкли называть цинизмом. Думать и молчать, делать и скрывать — это нравственность; думать и говорить то, что думаешь, делать и не скрывать своих действий — это цинизм. Я выбрал последнее — вот и все.

Он тихо вышел из кабинета, напевая какую-то французскую песенку. В тот же день вечером в кругу своих знакомых, собравшихся в белокопытовских гостиных, Алексей Дмитриевич очень горячо распространялся о филантропии.

— Это одна из страшных язв, против которых мы должны бороться, — говорил он. — Древний мир погиб именно потому, что он состоял из клиентов и патронов. Нищие думали, что они имеют право жить без труда и кормиться на счет богатых; богачи воображали, что их имущество неистощимо и что они делают благое дело, кормя тунеядцев. С одной стороны, не было производительности, с другой, происходило истребление произведенного: очевидно, что в конце концов должно было произойти полное разрушение всего накопленного, всего произведенного.

— Ты говоришь, как ветреный мальчик, не знающий, сколько бедных голодает, — со вздохом произнесла Дарья Федоровна. — Обогреть, одеть, накормить их нужно…

— Вы, maman, очень чувствительны, но народами управлять нужно не чувствами, а здравым смыслом. Я знаю, может быть, лучше вас, как много на свете бедных, но я знаю и то, что если вы отдадите им все, то бедных будет завтра столько же, сколько их было вчера, только к их числу прибавитесь еще вы. Чувства — вещь очень хорошая, но для домашнего обихода, а не для общественной деятельности. Вы помогаете бедным и думаете, что вы приносите им пользу, а между тем вы в сущности губите их, приучаете к тунеядству, к пьянству, к разврату. Общественную деятельность, заботы о бедных нужно оставить государству и нам, мужчинам, знающим механизм государственного устройства.

— Мы должны, должны заботиться о наших братьях, — вздохнула Дарья Федоровна.

— Должны? Каждый должен заботиться о себе. Прежде всего мы должны обеспечить себя и не раздавать того, что у нас есть, чтобы после наши дети, наши внучата не нуждались в чужой помощи. О бедных же должно заботиться государство, правительство. Мы не должны мешать ему, распложая тунеядство.

— Господи, какое у тебя жесткое сердце! — упрекнула Дарья Федоровна сына.

— Сердце у всех одинаково жестко и одинаково мягко, — усмехнулся Алексей Дмитриевич. — Дело не в нем. Дело в умственном развитии, в трезвых взглядах. Я желаю истинного блага и достоинства человечеству; вы желаете сделать из человечества толпу слабых и погибших созданий, не имеющих силы идти без чужой помощи. Я откровенно говорю, что я не отступил бы ни перед чем, чтобы уничтожить частную филантропию.

— Вот мило! И сами состоите членом наших благотворительных учреждений, — заметила одна из дам.

— Поневоле! Нельзя же уничтожить эти учреждения, если они завещаны предками. Но уж, конечно, я буду всегда бороться против расширения этих учреждений и против всяких подачек попрошайкам. Я уверен, что и многие согласны со мной, но нерешительность, бесхарактерность мешает им сознаться откровенно, что им надоело отрывать от себя гроши и бросать их без пользы.

— Нет, вы не говорите этого, — заметил какой-то старичок. — Я к светлому христову воскресенью всегда рад дать бедняку… Разговеется… Радость у него в семье…

— А к вечеру драка, после того как на ваши три рубля он купит водки…

— Ну, зачем же так думать, зачем так думать! — покачал головой старичок. — Может быть, и не на вино пойдут деньги…

— А! тут не должно быть никаких может быть! Нужно говорить прямо: да или нет. Я утверждаю, что часть, большая часть денег, полученных от благотворителей, идет в кабаки, и вы мне не докажете противного. У меня факты, цифры, точные сведения, а у вас ваши может быть…

Старичок сострадательно покачал головой и скромно прошептал: