Но обычно ее не замечали. Мало ли кто из людей в последнее время бормочет на улице что-то свое, жестикулирует, высчитывает, доказывает кому-то невидимому свою правоту?

Порою неожиданно резкие слова врывались откуда-то сбоку в обособленный Машин мир.

— …совсем уж мы стали как тени…

— Понаехали скоморохи (это с ненавистью, сдавленным голосом)! Концерты… дочка вся высохла, молока нет…

— Незаменимые!

Маша краснела, словно обвиняли ее, и музыка умолкала. Но она не могла отказаться от своих воспоминаний: с ними еще можно было чувствовать себя человеком, а не обессиленным животным, которое и днем и ночью думает лишь о еде.

Она не только вспоминала, но и по-иному слышала музыку. Вот «Тройка» Чайковского. Объяснения Елизаветы Дмитриевны казались теперь неверными. Та словно и не обращала внимания на холод и стужу и заставляла выделять звон бубенчиков да падение снежинок. Как будто мы, тепло укутанные, выехали на прогулку. Ну да, продолжение «Зимнего утра»: позавтракали, поехали кататься. А впереди детский бал. То, что мелодия жалобная, грустная, почти не доходило до слуха.

Война по-своему поправляла. Но нет, бывало и раньше, что Маша не соглашалась с учительницей. Она не решалась возражать, да и не могла бы, но чувствовала иначе. Еще два года назад Маша играла «Воспоминания об Элизе». Она не спрашивала, кто такая Элиза, потому что сама вообразила ее больной, безногой девочкой, которая сидит у окна и смотрит на играющих детей.

— Очень грустно у тебя получается, — сказала Елизавета Дмитриевна, — отчего это?

— Такая мелодия, — ответила Маша.

— Это верно. Но именно потому ты, Машенька, должна играть спокойнее, ровнее, чтобы не получилось слишком грустно. Мелодия говорит сама за себя.

Но даже и тогда Маша не спросила про Элизу.

Елизавета Дмитриевна сама сказала:

— Это была богатая девушка, которую любил Бетховен. Без взаимности. Ее, правда, иначе звали, но посвящено ей…

— Богатая девушка? — переспросила Маша.

— Вообще это форма рондо, — я тебе уже рассказывала: когда всякий раз возвращается один и тот же мотив.

Но если грустная мелодия все время возвращается, значит, мысль тут неотвязная и еще более грустная, чем сама мелодия… Во всяком случае, нельзя было играть, как велела Елизавета Дмитриевна. Так и считалось, что пьеса не удалась Маше.

…Нет, мы не катаемся на тройке, радуясь здоровой зиме. Мы замерзаем, падаем, бежим за тройкой и не можем ее догнать. И совсем не корнет молодой мчится мимо (Маша знала эти стихи Некрасова — эпиграф к «Тройке»). Это наша прошлая жизнь, которую мы утратили.

…Тут ее втолкнули в столовую, и она огляделась. Подавальщица обычно не замечала лиц, а только протянутые руки с посудой. Но, нечаянно взглянув на Машу, она помедлила наливать суп.

— Что, девочка, от отца письмо пришло?

Постоянный, неизбежный вопрос. Но он уже не ранит.

Маша покачала головой. Тройка умчалась. Позади длинная, нетерпеливая очередь, и надо поскорее уместить в авоське две кастрюли, одну под другой. И с этой нелегкой ношей, хотя здесь только пустые щи и лапша без масла, идти по снежной улице, стараясь не поскользнуться. Путь назад будет глухим, без мыслей и воспоминаний. И оттого покажется вдвое длиннее.

Евгения Андреевна Грушко дорисовывала плакат, заказанный челябинским издательством, а ее сосед по квартире Василий Львович сидел в углу у печки. Ему всегда было холодно. Женя то и дело поглядывала на дверь и прислушивалась. Виктора не было.

Женя постарела с тех пор, как уехала из Москвы. Ее щеки впали. Сохранилась лишь привычка поправлять рукой сбившиеся волосы, но сама рука была худая и желтая.

— Я пойду, — сказал сосед, поднявшись.

— Зачем же? Ведь мы условились, что дома вы только кочуете. И вы не мешаете мне нисколько.

Время шло к одиннадцати. Витя должен бы еще в шесть вернуться из школы. Впрочем, он не сказал, когда вернется: он в сердцах заявил, что совсем не придет домой. Женя не придала этому большого значения. Но часы шли, и она начала беспокоиться. Главное — неизвестно, где он мог быть. Школа давно закрыта, а где живут его товарищи, она не знала. Он ходил в дальнюю школу.

— Не понимаю, как это у вас, интеллигентного человека, могла вырасти такая дочь, — сказала Женя. — Вы меня простите, конечно.

— Это я виноват, — сказал старик. — Жена давно умерла, я виноват.

— В чем же ваша вина?

— Откровенно говоря, не знаю. До сих пор не пойму…

— Как же вы можете говорить о вине?

— Бывает, что люди и без вины виноваты.

— Зачем же казнить себя в таких случаях?

— А кого же?

Женя снова взглянула на часы. До двенадцати она решила быть спокойной.

— У вас характер легкий, — сказал Василий Львович, — в этом спасение. А для других и пустяки тяжелы.