Старшая сестра Балашова, худущая, с неподвижным лицом, и мать, напротив, очень полная, с твердыми губами и платком на широких плечах, сидели за столом. Тут же присутствовал какой-то подобострастный сморчок женского пола, что-то вроде приживалки.

Балашов отвел Виктора в сторону и сказал:

— Знаешь, ремонт — это не годится. Она не в духе. Еще подумает, что у вас клопы.

— Как же быть?

— Подумаем. Посиди пока так.

Хозяйка позвала к столу.

— Знакомства надо разбирать, — говорила она приживалке, видимо продолжая разговор, и сердито посмотрела на дочь. — Нынче девки люты стали, все норовят одна другой ножку подставить.

Сестра Балашова, вся напряженная, смотрела в одну точку.

— У вас, Евдокия Никитишна, дети по худой дорожке не пойдут, — елейно зашамкала гостья.

— Нынче нельзя всем верить… Война. А вы, молодой человек, с родителями?

— У него мать художница, — поспешно сказал Балашов. — Она здесь.

— А нынче как? — осведомилась хозяйка у Виктора. — Работать стала?

— Зачем же «стала»? Это ее всегдашняя работа.

Хозяйка переглянулась с приживалкой и насмешливо вздохнула:

— Добрая она, Советская власть. Кто только одно удовольствие получает, и за то деньги плотют!

— А вы, должно быть, и не работали никогда, — сказал Виктор, вставая и с шумом отодвигая стул.

В передней Балашов пытался его успокоить:

— Мать не совсем тактична, но и ты не прав.

— Да-да. Счастливо оставаться.

— Куда же ты теперь?

— Устроюсь. Трагедии еще нет.

Потом он сидел в кино на последнем сеансе, но на экран не смотрел. «Вот попали бы мы с Женей во власть этакой Кабанихи! Хотел бы я видеть, как она приняла бы чужого старика. Небось на порог не пустила бы. Боялась бы, что запачкает ее коврик!»

На другой день все стало как обычно. Женя не заводила разговора о вчерашнем. Перед уходом в школу Виктор сказал:

— Слушай. Пускай сосед ходит по-прежнему.

— А я ничего и не собиралась менять, — сказала Женя.

Но у нее задрожали пальцы.

— Пусть приходит, когда ему нужно, я даже сам могу попросить.

Витя задержался в дверях. Он хотел сказать: «Вчера один тип бросил мне в лицо, что у меня нет ничего за душой, кроме длинного чуба. Он не прав: у меня за душой — ты».

Но привычка прятать чувства была сильна. Он помялся на пороге и вышел.

Василий Львович не пришел вечером. Не появлялся и в остальные дни. Когда Женя, встретив его, попросила приходить по-прежнему, он ответил:

— Голубушка, не подумайте чего-нибудь дурного. Я вам бесконечно благодарен. Но когда человеку плохо в своем доме, то не станет лучше и в чужом. Будем ждать, пока наши общие горести придут к концу.

Было самое тяжелое время — второе наступление гитлеровцев. Они рвались на Кавказ, к Баку.

Все угрюмее становились люди. Странные слухи носились кругом: японцы будто бы зашевелились на Востоке. Но почему-то те самые люди, которые передавали вести о японцах, советовали ехать еще дальше на Восток. И сами собирались туда.

В конце лета Маша со всей школой поехала на уборочную. Но чистый воздух не пошел ей впрок, как надеялась Катя. От долгой изнурительной зимы и беспокойного лета Маша сильно ослабела и в конце сентября слегла.

Это был уже второй грипп с тех пор, как они приехали, и довольно долгий.

В аптеках лекарства не было. Варя, по своей отчаянности, проникла в госпиталь и каким-то чудом достала нужные порошки.

— Стою, понимаешь, в приемной и жду, — рассказывала она потом. — И думаю: война! Кто же спасет, если жизнь человеческая так дешева стала? Начальник вышел ко мне, а я уже по-другому думаю: бойцы лежат, а я у них отнимаю. И хочу уйти, и все извиняюсь: «Девочка, говорю, очень слабая!» А он: «Возьмите, говорит, нужно будет, опять придете»…

— Что бы сделать для него такое, прямо не знаю, — сказала Катя.

Пришло письмо из Барнаула от матери Дуси. Два месяца назад мать — кто бы подумал! — вышла замуж. Сколько женщин уже потеряли мужей, а она нашла. Правда, инвалид, без ноги, но такой тихий, семейственный. Они после войны останутся в Барнауле. Ну ее, Москву! Только Дуся рвется обратно. Хочет учиться на доктора.

Пал Новочеркасск. Дни и ночи сменялись быстро. Соседки заходили и говорили шепотом, не из-за Машиной болезни, а оттого, что дурные вести передаются тихо. А вести были все хуже, без единого просвета.