Да и сказки с песнями теперь на нас не действуют.

— Знаешь, няня, вот возьму и вылеплю твои руки!

— Мои-то? Узлищи этакие лепить!

Она посмотрела на свои руки и задумалась.

Что, если заглянуть в окно? Не покажется ли снова она, сирота? Все-таки она пришла сегодня. И как слушала, как смотрела! Она строга, — это отдаляет его. Нет, отдаляет другое. То, что он знает. Это прекрасно. Это как тот пушкинский сладостный, безгрешный сон. Но нельзя, нельзя. Принимать чужое чувство, если не разделяешь его, — это…

А что значит разделять? Ведь чувства разнообразны. И есть что-то облагораживающее в сознании, что тебя любят. Нет, знаешь, Андрей, ты оставь эти мысли. Если тебе нужна музыка, посещай концерты. И потом, разве обязательно встречаться, чтобы… уважать друг друга?

Все-таки она пришла. И хорошо, что он говорил сегодня с Миткевичем.

— Никому теперь не нужно искусство, — в отчаянии твердил Андрей. — Это только придаток, довесок, иллюстрация к господствующим мнениям.

— Вот вздор! Люди не обходятся без искусства.

— Отлично обходятся… суррогатами.

— Значит, мы, художники, в этом виноваты.

— А потом оно совершенно исчезнет. К этому идет.

— И ты обойдешься?

— Меня могут заставить. И я брошу.

— Вот как! Бросишь?

— Ну, не брошу. Стану пробивать головой стену.

— И отлично. И пробьешь.

— Кому сейчас нужны эти силачи-одиночки? Общество хоть кого окрутит!

— Ты общество оставь в покое. За себя отвечай! — распалялся Миткевич. — И ты еще не силач. Человек не рождается сильным.

— Георгий Павлович! Что вы хотите от меня?

— Чтобы ты работал. Всего только. Сорвешься — не беда. Толк будет.

— Все утешаете. Не утешите!

— К черту — утешать. Я требую, а не утешаю.

Стало легче, но ненадолго.

…Резко зазвонил телефон. Андрей вздрогнул. Конечно, это Нина.

— Няня, — сказал он почти умоляюще, — меня нет, слышишь?

Но она покачала головой, и он решительно подошел к телефону.

Агриппина принялась убирать со стола. Там говорили довольно громко. Андрей отвечал резко, потом вяло и, наконец, сказал отрывисто:

— Хорошо… Иду.

И потом со злым лицом, не попадая в рукав, надевал пальто и не смотрел на няню, как будто она была виновата.

Маша играла у Елизаветы Дмитриевны. Родственницы Рудневой получили наконец комнату.

— Я даже удивляюсь, до чего у меня просторно, — говорила она теперь, — а раньше жаловалась на тесноту. Вот как все относительно.

Игра Маши была интересная, новая, с неожиданными поворотами. Должно быть, она учила уроки не так, как требовала Елизавета Дмитриевна: не по частям — от одного куска к другому (пока не выучишь, дальше не иди!), а сразу, пытаясь охватить весь замысел. Потом постепенно освобождалась от «лесов», и начиналась тончайшая работа. Соната, исполняемая Машей, была похожа на улицу, где она жила: новые большие дома, а рядом лачуги. Но лачуг с каждым разом оставалось все меньше.

— Тебе удается играть все три часа? — спросила Елизавета Дмитриевна.

— Да, в общем, удается.

Маша была худа и бледна; нередко вздрагивала от стука за стеной. К Елизавете Дмитриевне она приходила раз в неделю, но уроки не всегда были готовы, то ли из-за Машиного метода, то ли из-за других причин.

За окном вспыхнул яркий свет. Маша прервала игру.

— Мы живем теперь только победами, — сказала Елизавета Дмитриевна, — от салюта к салюту. К лишениям привыкли, не замечаем их, как вначале. А ведь на фронте, чем ближе к концу, тем напряженнее. Берлин, боже мой, Берлин!

— Я не забываю, — отозвалась Маша.

Внезапно она сказала:

— Елизавета Дмитриевна, у меня к вам просьба: можно опять получить переписку нот?

«Ага, — подумала Руднева, — она хочет сама платить за уроки».

— Нет, — сказала она, — никакой переписки. И никаких со мной официальных отношений. Я знаю тебя десять лет, и если не могу сделать для тебя все, что хочу… В общем, сделаю все возможное. Ведь я же для тебя самый близкий человек.

— Я знаю, — сказала Маша, опустив голову, — я только так спросила.

…Анна Васильевна Лобода действительно не собиралась сделать из Маши свою домработницу: она могла бы нанять девушку из тех, что приезжают из деревни. По примеру других женщин, о которых она читала в газете, она задумала приютить осиротевшую девочку-подростка, желательно, конечно, музыкантшу, — она считала себя страстной любительницей музыки. И самое важное — это будет патриотично; может быть, тоже в печати отметят или по радио.

Честолюбие было в ней сильнее корысти, но она, разумеется, учитывала, что, живя в доме, Маша станет заниматься и хозяйством. В конце концов, это естественно. Аглая Павловна Реброва с дружеской деловитостью намекала ей на возможность «объединить две линии». Анна Васильевна отмахнулась. И Машино резкое заявление как бы пропустила мимо ушей. Но Маша непременно хотела заработать свое право пользоваться чужим кровом и, главное, право играть на рояле свои три часа в день. Она сама взвалила на себя всю работу по дому. Что ж, вольному воля.