Позднее, когда для Андрея стали покупать пластилин и глину, которую надо было хранить в прохладном месте, он уже не занимался более на кухне. Новая жена отца, Ада, боялась к тому же, что общение с няней испортит речь Андрея… Ада гордилась пасынком; она пробовала сама заняться его воспитанием и даже думала, что ей это удается.

Потом он стал ходить в Дом пионеров, а с няней виделся все реже…

Она поставила перед ним тарелку с супом.

— Без засыпки, как ты любишь. Как нарочно, булку высушила.

Он поднял глаза. Острые ощущения детства вернулись к нему в эту минуту.

— Няня, помнишь, как я носорога вылепил?

— Как же! Чудище. И сам испугался. Все косился, пришлось убрать.

Агриппина хранила в памяти все события — и крупные, и мелкие, происходившие в семье.

— Ты тогда был такой тихий, покладистый. И не слышно было тебя.

— А теперь разве я буйный?

Она чутка. Еще сегодня, когда он, волнуясь, спешил на собрание, он видел, что и она тревожится. Старалась накормить получше, подала теплый шарф и, вздохнув, сказала:

— Все мечутся, мечутся люди, а жизни-то кот наплакал.

Двадцать лет прожила она в доме, считается членом семьи, а он даже не замечал, живет ли она с ними. Уже много лет почти не разговаривал с ней: по привычке здоровался, по привычке говорил спасибо. А в войну все держится на ней, она их всех выручает.

Агриппина подала второе. Потом подошла к буфету, взглянула в окно.

— Вот сирота бежит. Опоздала, должно быть.

Андрей покраснел.

— Она тебе нравится? — спросил он с деланной небрежностью.

— Хорошая девушка. Сиротка.

— Да ведь у нее теперь есть свой дом.

— Ну, какой уж это дом!

Андрею вспомнилась хозяйка этого дома, ее крашеные волосы и опускающиеся при курении углы губ.

— Побежала, бедняжка, — опять сказала няня.

«Конечно, ей было интересно, но она строга, не то что другая. И не станет ни утешать, ни успокаивать».

И все-таки она пришла.

А он поссорился с Ниной. Вчера после музея и несмотря на свое раскаяние. В музее она несколько раз судорожно зевнула, хотя притворялась, что ей любопытно. А по дороге домой, должно быть озлившись, что пришлось скучать, сказала, скривив губы:

— Все эти революционерки, наверно, были очень примитивные женщины.

— Да? Откуда ты это взяла?

— Во всяком случае, они были некрасивые. Но история пришла им на помощь.

Андрей еще сдерживался:

— Плохо же ты знаешь историю!

И он стал перечислять имена красавиц, которые шли в революцию. Назвал Веру Фигнер, Ларису Рейснер. Имена Зои и Ули Громовой замерли у него на губах.

Глаза Нины смотрели вбок: она соображала, как выпутаться. А он думал о том, что война продолжается, люди гибнут, и чувствовал презрение к себе за то, что его бросает от одной крайности в другую. То какая-то жалость к Нине, то признание ее силы и влечение к ней, то раздражение против нее, почти ненависть. А потом — опять чувство вины. И чем сильнее одно из этих состояний, тем скорее наступает другое.

И его охватило искушение — не в первый раз, но с какой-то небывалой силой — окончательно, навеки освободиться.

— А знаешь: мне скучно с тобой, — выговорил он, чувствуя, Что бледнеет, — скучно до отвращения, до отчаяния. Мне… противно тебя слушать, говорить с тобой!

Он боялся, что она пропустит это мимо ушей, как уже было однажды. Но она остановилась и заговорила низким, театральным голосом:

— Понимаю. Ты вымещаешь на мне свой страх перед завтрашним. Но больше я терпеть не буду. Есть такой человек, которому со мной не скучно…

Она повернулась на каблучках и отошла — тоже театрально, эффектно. Он же чувствовал одну только ненависть.

А сегодня ему стыдно за свою грубость. И тоскливо: никого нет рядом.

Мачеха болтлива, суетлива, хотя и добра. И ей он ничего не скажет про обсуждение. Отцу — тем более; он, конечно, возмутится тем, что было, но не примет его сторону.

— Ты уже взрослый, — вот что он скажет, — должен грудью встречать противников.

Радости становится все меньше. А в детстве она была постоянна и беспричинна. Какой-нибудь пустяк — и уже счастлив.

Андрей мыл руки над раковиной, глядя на текущую воду.

— Няня, можно еще посидеть у тебя?

— Кто же тебя гонит? В кои веки пришел.

Ему вспомнились читанные трогательные рассказы: люди, утомленные жизнью, пусть даже молодые, исповедуются перед няней и просят рассказать сказку или спеть песню. «Мою старую няню пришлите ко мне…»

Он забыл, откуда это. Но теперь такого не бывает. В наше время няни, если они и уцелели где-нибудь в семьях, уже не рассказывают сказок и вообще не играют никакой задушевной роли. Вот Агриппина. Веки у нее опухли, голова слегка дрожит. Прежде чем состряпать обед, бог знает сколько простояла в очереди.