Для компании я пригласил давних моих друзей, семью Зябкиных: Бориса и Люсю. Мы уже ездили вместе на Селигер и в Карелию, путешествовали по Украине, по Закарпатью. Мечтали заглянуть и в уютную Прибалтику, да никак не выходило…

Они недолго колебались, у них и отпуск подоспел, и в какой-то день июня, раненько, по утренней прохладе, мы вырулили на пустынное, еще влажное после поливальных машин шоссе и взяли курс на Ленинград.

Я не собираюсь описывать все наше путешествие. Оно проходило довольно гладко, пока не въехали в долгожданную Прибалтику. А история началась с того, что, проезжая мимо сельского магазинчика в Эстонии, по дороге к Тарту, я притормозил машину и, обернувшись к Борису, попросил проверить, есть ли у нас во фляге водка.

Борис разыскал флягу, она валялась за спинкой заднего сиденья, и, с силой тряхнув, заверил, что водки хоть отбавляй. На что Люся не преминула ехидно заметить, что насчет «отбавлять» у нас очень даже получается: что ни день, отбавляем. Намекая на вечерние трапезы, в которых фляга играла не последнюю роль.

– Что она у вас, бездонная, что ли? – спросила Люся.

– Не знаю, – отвечал бодро Борис. – Но булькает!

Теперь о фляге. Домашнее ее прозвище корыто. Изготовлена умельцем в каких-то авиационных или космических мастерских из прочного титанового сплава, и в разные времена в разных ситуациях прикладывались к ней чуть ли не все ныне известные в стране писатели. Не писатели – тоже.

Флягу обожали. Особенно была она в ходу, когда был я холост. А холостой быт, известно, сродни походному: миска да кружка с ложкой, да вот еще драгоценное корыто, в котором можно держать и воду для питья.

Но, правда, водой я не злоупотреблял. Это же не баклажка, с которой школьники ходят в поход, а та же поллитра, только из металла…

Бутылка, посудина одноразовая, и если ее откупоришь, нужно пить до дна… Много истин таится в вине, но главная – на самом дне… Можно и недопить, и отложить, но так уже никто на моей перенедопитой родине не делает из суеверного, полагаю, страха пролить, разбить… Но еще потому, что невозможно физически прервать процесс пития, пока он идет. Этого не поймут и осудят. Недопитая поллитра дурно характеризует ее хозяина.

Корыто же прочно, как противотанковый дзот. Его хоть танком утюжь, хоть гранату подкладывай… Уцелеет само и свою сущность – внутреннее содержание – до капельки сохранит. Так прекрасно знать, что при любых катаклизмах есть нечто, подтверждающее прочность, неизменность бытия.

Да и пить из него можно, как хочешь: на ходу, вприхлеб, или частями, или оставить на черный день… Но лучше на утро.

Один знакомый описывал мне занятную игрушку, встреченную где-то в российской глубинке. Снаружи так, ничего примечательного, глиняный бычок, в который заливается поллитра водки. Секрет же бычка в том, что в момент застолья он отдает четыреста пятьдесят граммов, и ни капли больше. Можешь его трясти, даже разбить, но ничего не получишь. Зато наутро, когда подступает к сердцу терзающая жажда, расчетливый бычок, как на ладошке, поднесет тебе, во спасение, драгоценный остаточек: сбереженные им от тебя же пятьдесят граммов… И ты – снова жив!

Разгадку тайны бычка я не знаю, но жаль, что сейчас уже никто не помнит, как он сделан. Видать, создал бычка, в минуту просветления, русский умелец, невыносимо страдавший по утрам от тяжкого похмелья.

Возвращаясь к корыту, отмечу одно золотое правило: не забывать доливать в него любимое пойло.

Я переспросил Бориса:

– Хорошо побулькал?

– Да, хватает, – отмахнулся он. – Езжай! Езжай!

Борис торопил, боясь пропустить вечернюю рыбалку.

Солнце, весь день простоявшее в зените, будто приваренное к небосводу, сдвинулось наконец с места и стало заваливаться в сторону запада. Чем дальше, тем скорей, наливаясь спелой краснотой и увеличиваясь в размерах, пока не зависло раскаленным медным шаром над дальним гребешком леса. Зелень, трава и все вокруг окрасилось в теплый желтый свет.

Мы свернули с трассы влево к озеру, огромному, до горизонта, и в мелком соснячке на песчаном берегу небольшой речонки, что впадала в озеро, разбили лагерь.

Емил тут же насобирал ракушек и вскоре преподнес нам на горячей сковородке. Его удивляло, что такую роскошь, как ракушки, у нас не едят.

– Их там столько! Могли бы завалить деликатесным продуктом Париж!

– А дождевыми червями Пекин, – добавил Борис.

– Ну а дураками мы бы завалили весь мир! – сказала Люся.

Ни к Емилу, ни к его ракушкам ее реплика, конечно, отношения не имела. Относилась она к начальству Люси, которое не заплатило за отпуск денег. «Может, они считают, что я проживу на ракушках?» – произнесла она задумчиво.

Мы с Борисом отказались от нового блюда наотрез, а Люся, чисто женское любопытство, согласилась отпробовать.

Понюхала, лизнула, потом взяла «на зубок» и не без видимого напряжения пожевала.

Мы с интересом ее рассматривали.

– Ну что передать твоим начальникам?

Люся за словом в карман не полезла:

– Так и передайте: что они, как эта улитка… Ни рыба ни мясо!

Пока Емил наслаждался ракушками, мы с Борисом наловили полосатых окуньков – Борис, сам в прошлом моряк, называет их матросами – и сотворили роскошную, с ароматом на весь берег, ушицу.

Настоящая уха – это всегда искусство, и женщин к ней истинные рыбаки не допускают. Ну разве что снизойдут, позволят порезать лучок или подать приправу.

Трижды бросаем в кипящую юшку рыбу, рассортированную по калибру, потом извлекаем, да по счету… Не дай бог, хоть одна дурочка застрянет и засорит благородную – тройную – уху костями…

В конце добавляем лаврушку, всякие зеленья, а в конце, перед съемом с огня, помолясь за удачу, опрокидываем в котел рюмку водки.

Янтарная юшка становится особенно пахучей, и ее следует не хлебать грубо, как суп, а впитывать, вбирать, всасывать в себя, как боги потребляли бы амброзию… Наслаждаясь и нежным, маслянистым от рыбьего жира цветом, и запахом, и вкусом, но еще заедая при этом самой именинницей – рыбкой, сложенной рядком на тарелочке, и самую малость, для вкуса, подсоленной.