Была весна. Цвел миндаль. Воздух был чист и прозрачен… Но с моря надвинулись влажные тучи и ватным одеялом окутали горы. Воздух загустел, стал тяжелым, и деревья, и цветы – все чуть отяжелело и набрякло влагой, хотя дождя по-настоящему не было. Над побережьем повис непроницаемый туман, а по ночам надрывались журавли, которые в серой мгле не могли найти свою дорогу. Их жалобные призывные крики сводили нас с ума. Они преследовали нас и не давали спать, как и стоны Темиса.

У меня сохранилась фотография: литературная встреча в ялтинском ресторане – местные власти и писатели… Борис Заходер, помню, читал детские стихи о Ките и Коте, но в кадре его нет, зато хорошо видна Сильва в окружении Темина и меня. Мы молоды, веселы. И никаких намеков на то, что мы в ту пору переживали.

Я сейчас подумал, что все собравшиеся в тот год в нашем доме – и Феликс Светов, и Зоя Крахмальникова (они потом будут арестованы), и Борис Заходер, и Сильва, и Леня, который вскоре умрет, – чем-то напоминали этих, не видящих земли, журавлей. В безвременье, как в тяжелой мгле, каждый выбирал и выбрал свою дорогу.

Сейчас-то видней какую… Но тогда…

Я даже стишки накропал, они были посвящены Сильве и начинались так: «Ты услышь, как плачут журавли, заблудившись на краю земли, не видать на небе им ни зги, а порывы ветра так резки. И кричат, лишь эхо по горам: люди, помогите журавлям!.. Вы же понимающие, вы, тоже тосковали без травы… И ломали крылья пополам, чтоб прийти к своим родным полям…»

Люди, скорей всего это были военные люди, время от времени пуляли в журавлей осветительными ракетами: своим бессмысленным кружением те мешали работе пограничных радаров. А мы прислушивались, задирая к слепому небу головы, и потихоньку, каждый про себя, страдали.

Не знаю, замечал ли кто-нибудь, что на крайнем юге, как и на Крайнем Севере, витают осколки всяких неприкаянных судеб, обычно это нестандартные, одаренные личности. Так, в ресторане «Южном» по вечерам занимал публику игрой на скрипке немолодой музыкант Додик, и мы ходили его слушать.

Где-то у Бориса Балтера описано, как Додик взял смычок… положив на гриф огромные грустные глаза… Это настолько точно, что могу лишь повторить. Еще говорили что у него совсем молодая жена.

Однажды Сильва попросила проводить ее в ресторан: одиноких женщин туда не пускали. Мы взяли бутылку массандровского портвейна и просидели вечер, слушая цыганские и еврейские мелодии. Сильва не проронила ни слова. А поразила меня тем, что по возвращении принесла деньги за вино. «Это был мой вечер, – сказала она. – И я тебе благодарна».

Додик, как я узнал через несколько лет, умер, и его тело отвезли в Ужгород. Собрался весь город, это были не почитатели музыки, а благодарные футбольные болельщики, которые, оказывается, помнили Додика, игравшего за команду мастеров.

Но я о Сильве. Мы не случайно оказались на том снимке рядом с ней – я и Темин. Мой удачливый соперник. Думаю, что Сильва выбрала его тогда из жалости. Она вообще была сердобольным человеком, неравнодушным к чужому горю. Сама перестрадала в жизни: в какие-то сталинские времена ее родители (отец – писатель из Риги) были репрессированы, и детство прошло в Сибири. Родители, кажется, там и сгинули. Она же подростком приехала в Ленинград, поступила в лесохимический, другие институты при ее биографии не светили ей. Но на третьем курсе ее прямо на занятиях арестовали, судили за «побег» и в вагоне с уголовниками отправили обратно в ссылку, в Сибирь.

Ну а что это была за дорога (проделанная вторично) и что за ссылка, она не распространялась, только упомянула, как ей, голодной, конвоиры бросали хлебушек в зарешеченное окошко и как в таежном поселении, состоящем из одичавших зэков-мужчин, она и еще одна, тоже семнадцатилетняя, девчонка выкручивались, занимаясь фотографией, чтобы не сдохнуть с голода.

Все остальное, что пришлось там пережить, никогда не упоминалось. Может, в книжке, которую она потом написала… Но сейчас рассказ не об этом.

После Ялты наша Сильвупле, как ее прозвал любитель поиграть в дразнилки Борис Заходер (я у него проходил как Перекати-Толя), писала мне из Питера, где была у нее крошечная квартирка на Невском, изолированное, отъединенное от мира гнездо, – единственное местечко, где она спасалась от другого, чужого для нее мира. Работа (отрабатывание) была не в счет.

Хотя однажды и там она выкинула номер: взяла да записалась в туристическую заграничную поездку, и не куда-нибудь, в Африку…

Наверное, это и сейчас бы недешево стоило, а тогда и подумать страшно: тысячи полторы-две, годовая ее зарплата.

Администрация, не терпящая чужого благополучия, задергала ее, и все с одним вопросом: где она собиралась взять деньги?.. Пытали бесконечными вызовами в кабинеты, и, доведенная до истерики, девочка созналась, что денег у нее никаких, конечно, нет, она просто решила пошутить…

В Питере однажды ее навестил Анатолий Кузнецов, которому я дал адрес Сильвы. В отличие от меня, он побывал в ее «гнезде», проговорил с Сильвой всю ночь и был без ума от такого знакомства. Они долго переписывались.