Наскоро кой-какую закуску сварганили, яичницу с салом, хлеб нарезали, лучок зеленый с огорода и стаканы граненые до краев… Сели, но медлим, уж очень муторно начинать с теплой отравы. Именно начинать, дальше-то пойдет… Первая, как говорят, колом, вторая соколом, третья мелкой пташечкой! А вот поначалу… Сидим, значит, смотрим друг на друга и ждем: кто смелый среди нас, первым бросится на амбразуру… А мы уж за ним, как на войне, в прорыв….

– Ух, рвотное, – кто-то рискнул понюхать, аж передернулся… Всем от его слов еще тошней стало.

В такой момент вдруг распахивается дверь и на пороге объявляется наш оператор… Как чукча посреди Москвы! Оч-чень мы его ждали! Каким ветром его занесло сюда, в глухую деревню, да в дрянной день… Прям неудача к неудаче…

Стоит, пялит на нас глаза, а мы на него выпучились. Кто с интересом, кто с недоумением, а кто и враждебно. И слышим… говорит… «Ребята, – говорит, – я так рад… До вас дошел… А мы тут в десяти километрах работаем…»

Молчим. Какая уж тут радость… А он свое… «Ребята, – говорит. – Я как узнал, что вы неподалеку… После работы ноги в руки и к вам… Это ведь так здорово, что вы тут и мы тут… по соседству…»

Ну рад, и слава богу. Так, наверное, думали. Бегай, коль есть желание… По пеклу десять километров… Радость!

А он и правда едва дышит, взмок и губы облизывает, смотрит на наши стаканы… Бутылки мы для конспирации под стол убрали. И вроде бы в жару водичку попиваем…

«Ребята, – говорит, – пить охота, жара чертова, а я все бегом, все бегом…» И тут меня словно бес под локоть. Взял я свой стакан и протянул: пей, мол, не жалко. И он с ходу хватил, даже задохнулся от неожиданности, глаза из орбит полезли… Но ничего, проглотил, куда деваться. И стаканчик аккуратно на край стола поставил. И губы пыльным рукавом утер.

Но мы ни-че-го. Только кто-то поморщился и глаза отвел. А он, как голос объявился, тут же попросил воды. Ладно, мол, братцы, пошутили, хотя какие шутки… Но теперь-то, мол, водицей жар запить… Спеклось внутри…

И я, представьте, не знаю почему, зло, наверное, еще не ушло, не на него, а вообще, беру соседский стакан и подаю ему в руки.

Хватил он, как воду, залпом, и… Думали, тут и ляжет… Вы сами-то попробуйте, будет случай, одну водку по ошибке запить другой… Огонь по огню… В то время как душа для облегчения влаги живой просит. Но это уж чистой воды садизм… И я понимал, и мои дружки понимали. А он как захлебнулся, бульканье, хлюпанье из него раздалось. И вот что он сделал… Он допил этот второй стакан. Хотя мог бы остановиться, недопивать. Закрыл глаза, значит, и допил… И на край стола рядом с первым пустой стакан поставил.

Потом посмотрел на нас совершенно трезво и в упор. И проговорил… Этих слов не забуду. «Ну вот и утолили. Дружочки… Спасибочко вам…»

Обернулся и вышел. Мог бы и по матушке. Мы бы стерпели. А вот «спасибочко» могли и не стерпеть… Как поленом по морде! И уж тут пить совсем расхотелось. И кто-то, уже из наших, вслед за ним: мол, спасибочко, и тоже ушел. И остальные потянулись… И водка нетронутая на столе…

Что там было с ним, не знаю. А что с нами, знаю. Прониклись мы к нему, понимаете ли… С тех пор только по имени-отчеству. Вся студия… А как в съемочную группу оператор требуется, так к нему, первому… Отличным малым оказался… сейчас вот приедет… – добавил осветитель.

И я, вздохнув, произнес:

– До буфета, что ль, дойти? Я ради встречи с ним на теплую тутошнюю водку согласен… Такую дрянь… А суп дают холодным! – ругнул и ушел в буфет.

На другой день приехал оператор, спокойный, деловой. И дело пошло. И опять по-южному ласковыми, синими-синими вечерами сидели мы в домике у Режиссера, пили сухое вино, коньяк, водку, но хорошо охлажденную водку, и нас развлекал своим бесконечным репертуаром актер из еврейского театра. И фильм…

– Она лежит, японочка, а ей шлют бумажных голубей… – фантазировал Режиссер. – Весь мир, все дети мира… И горы, горы этих голубей! Вот в чем истина! Люди должны любить друг друга. Друг мой! – Это ко мне.

А потом случилось это несчастье. Собачка подавилась косточкой. И все потому, что в ресторане, куда наш дрессировщик ходил за едой, по нерасторопности вместо телячьей косточки положили в миску куриную… А кормящий не заметил.

Я застал тот момент в домике, когда Режиссер кричал на актера, а тот сидел в уголке на стуле, пришибленный, жалкий, и что-то бормотал в свое оправдание.

– Зачем вы здесь? – громогласно вопрошал Режиссер. Голова его тряслась. – Чего вы тут вообще делаете? Что вы можете, если не способны даже накормить собаку?

И актер встал и, горбясь, стали видны сразу его годы, вышел за дверь. Я видел по глазам, как он страдал. Не за себя, за собачку. Косточку-то из горла извлекли, для чего на студийной машине, забросив съемку, возили к лучшему хирургу Ялты…

Собачку спасли. Но актеру не простили. Выставили вон, даже не дали двух дней собраться. Я застал его в нашем фанерном домике вместе с осветителем, где они, в полусумраке затемненной от солнца комнаты, молча пили дешевое болгарское вино из двухлитровой пузатой бутылки.