У него в глазах вспыхнула весёлость:

— Почему бы нет? Буду рад услужить милой даме и приятному человеку.

— Не смутит ли вас моя репутация — разведённой, низложенной императрицы? И не испугает ли вероятная болезненная реакция Генриха?

Рыцарь рассмеялся:

— О, наоборот! Щёлкнуть его по носу — очень даже славно. Мы давно поссорились, он не выполнил ни один из своих посулов, так что я имею полное право пренебречь и моими. — Великан поцеловал её руку. — Ждите же сигнала, ваша светлость. Я заеду за вами обязательно.

Русская проводила бургундца долгим взглядом. Осенила себя крестом. Мысленно сказала: «Это мой единственный шанс вырваться отсюда». И вздохнула горько.

А пока продолжала жить у Конрада. До неё дошли вести, что Клермонский съезд поддержал Урбана II, выступившего с призывом брать Иерусалим. Всю кампанию взяли на себя, кроме де Бульона, два французских герцога и один южно-итальянский. Бывшая государыня начала готовиться в путь.

Но в начале осени 1095 года вместо сигнала от Готфрида получила весточку из Киева. Передали её по цепочке иудейских купцов — через Лейбу Шварца. Ксюша, давно отвыкшая от кириллицы, долго разбирала витиеватые строки.

«Адельгейде, императрице Священной Римской империи, вдовствующей маркграфине фон Штаде и великой княжне Киевской Евпраксее Всеволодовой бьёт челом ея родная сестрица Катерина, ныне послушница Андреевского монастыря.

Многие тебе лета! И тебе, и супругу твоему, императору Генриху Четвёртому! Бог даст, ты узришь грамотку скромную сию глазыньками своими ясными.

В первых строках этого письмеца я принуждена поведать тебе скорбную, плачевную весть. Батюшка наш, Всеволод Ярославов, внук Володимеров, князь великий Киевский, отдал Богу душу в середу, месяца априля, в 13 день 6601 лета от Сотворения Мира. Погребли его в 14 день на Страстной неделе, положа во гроб в храме Святой Софии. Мы, прощаясь с ним, плакали зело, бо он был добр, аки Моисей, мудр, аки Соломон, и прекраснодушен, аки Иоанн Предтеча. Но теперь ему в райских кущах по достоинству воздастся по делам его. Мы же, грешные, оставаясь сиротами на земле, молимся за бессмертную тятенькину душу.

Помолись и ты, милая сестрица, не забыв о нас — матушке нашей Анне, братце Володимере Мономахе, о сестрице Янке и, конечно же, обо мне, недостойной рабе Божьей.

Братец же наш сводный Володимер Мономах, следуя заветам отеческим — мир хранить на Руси Святой, — не стремился сесть на Киевский стол, а послал за нашим двоюродным братцем Святополком в Туров, бо тот Святополк — Изяславов сын, и по старшинству должен править. И явился Святополк в Киев, и народ встречал его хлебом-солью. Володимер же уехал править в Чернигов, а наш братец Ростислав — в Переяславль.

В сё же время пришли к Святополку половцы на поклон, бо желали мира. Святополк же окаянный не послушал свою дружину и старцев киевских, взял послов в полон и закрыл в тёмной, испросив за них выкупа немалого. Как прознал про то половецкий хан Тугорхан, так пошёл на нас. Было его полков видимо-невидимо. Святополк же послал за помощью ко Володимеру с Ростиславом. Те пришли, и была сеча злая на брегах Стугны. Налетели половцы, аки звери лютые, побежали русичи и пошли через речку вброд. И узрел Володимер, что течением несёт Ростислава, тонет он. Бросился на выручку — да не смог спасти. Так преставился в сие лето брат наш единокровный Ростислав Всеволодов, Царствие ему Небесное! Тело его в Стугне отыскали ввечеру, принесли в Киев, и мы плакали по нему зело, ведь ему было лет всего 23. И отпели его, и погребли тож во храме Святой Софии, рядышком со гробом родителя нашего. Володимер же Мономах удалился с остатками дружины в свой Чернигов, будучи в великой печали.

Долго воевал Святополк с неприятельскими полками, и погибли многие, и был глад и мор в городах и весях. Но в конце концов замирились все, Святополк же взял в жёны дочку Тугорхана. Володимер сел в Переяславле. А ещё была саранча в то лето, аугуста в день 26, и поела всякую траву и много жита.

В остальном же живём по-старому, молим Господа нашего Иисуса Христа о милости Божьей. Я в послушницах с весны, и Андреевская обитель стала мне вторым домом. Сводная наша сестрица Янка всё такая же — мрачная, суровая, будто хладом от нея веет. Ну да Бог с ней!

От жидов киевских, приезжавших с Неметчины, мы прознали о преставившемся сыне твоём и о неурядицах у тебя в семействе. Не тужи, милая сестрица, бо на то воля Вседержителя. Да хранит тя Провидение и да укрепят тя робкие мои словеса сии.

Остаюсь за сим любящей сестрицею Катериной по прозвищу Хромоножка.

Писано во стольном граде Киеве, месяце марте в 9 день 6603 лета от Сотворения Мира и 1095 лета от Рождества Христова».

Прочитав письмо, Адельгейда, разумеется, сильно расстроилась. Вспоминала родителя, доброго, могучего, как он брал её в детстве к себе на колени, гладил по головке и приговаривал: «Девица-красавица, пошто губки надула? Глянь, как солнышко светит, лютики-цветочки растут, птахи заливаются. Благодать! Каждому отпущенному дню на земле радоваться надоть!» Вот и кончились его дни. Бедный тятенька! Умер, не простившись со своей дочкой-неудачницей. Доведётся ли ей когда-нибудь оказаться в Святой Софии и прильнуть щекой к его усыпальнице? Да ещё — брата Ростислава? Он всегда смотрел на Опраксу и на Катю свысока. Нет, не обижал, но и не дружил. Лишь однажды отогнал, помнится, от Ксюши злобного дворового пса, чуть не укусившего её за ногу. Та сказала (ей в ту пору было лет восемь): «Ох, спаси тя Боже, брате!» Он ответил хмуро: «Осторожней будь. Как в другой-то раз не окажется меня рядом?» Да, не оказалось... Некому защитить её теперь. И приедет ли за ней герцог де Бульон?