Шрифт:
— На кого вы намекаете, Димитров? — встрепенулся Бюнгер и постучал карандашом по столу.
— Моим утешением было и остается лишь то, что мои болгарские соратники, товарищи по классу за границей, революционные пролетарии в Германии и все те, кто меня хоть сколько-нибудь знает, ни на одну минуту не могли усомниться в моей невиновности. Я могу спокойно сказать, что к поджогу рейхстага я имел такое же отношение, как, например, и любой иностранный корреспондент, сидящий в этом зале, или сами господа судьи. Я хочу со всей силой подчеркнуть, что я не имел абсолютно никакого, даже случайного или совершенно отдаленного, отношения к этому преступлению.
Димитров прищурился, поглядел в сторону иностранных журналистов и, казалось, только для них сказал:
— Все предварительное следствие против меня велось с предвзятостью и с явным намерением любой ценой, вопреки всем противоречащим этому фактам сфабриковать из меня для имперского суда поджигателя рейхстага, после того как длившееся месяцами предварительное следствие оказалось не в состоянии, как это теперь для меня ясно, найти настоящих виновников.
Бюнгер не вытерпел, отложил папку, которую только что листал, и снова постучал по столу.
— Говорите суду, Димитров… Как вы думаете, для чего вы здесь?
— Я здесь для того, чтобы защищать коммунизм и себя самого, — ответил Димитров и опять повернулся к публике.
Бюнгер встал. Он был бледен,
— Говорите по существу, Димитров, иначе я вас лишу слова!
Но Димитров продолжал бросать в зал свои такие убедительные доводы.
Иностранные корреспонденты — враги и друзья — были ошеломлены революционной энергией этого человека. Уже на другой день иностранная печать заговорила о Димитрове.
«У этого болгарина, — писал лондонский «Таймс», — как бы врожденное достоинство». Реакционная газета «Пти паризьен» заявляла: «Димитров не отвечает на вопросы. Он нападает». Другая реакционная газета, выходившая в Варшаве, добавляла: «Димитров — человек блестящей интеллигентности и дарования, он превратил скамью подсудимых в скамью обвинителя».
А гитлеровская печать отмечала:
«Он настоящий психолог. Не легко было д-ру Бюнгеру справиться с этим вулканическим человеком на скамье подсудимых. Он злоупотреблял микрофоном для своих целей и никогда не забывал косвенно обратиться к иностранным корреспондентам. Это — эхо, которое он ищет и которое найдет».
Димитров действительно нашел это эхо. Мир заговорил о его первой речи в имперском суде. «Человек, который горд тем, что руководил революционным восстанием, который кричит в лицо каждому буржуа, что он борется против него, который отметает от себя всякую сентиментальность, вызывает аплодисменты буржуазных корреспондентов из-за границы», — писала «Нейе Лейпцигер Цейтунг».
Это был очень печальный день для д-ра Бюнгера. Его хозяева сделали ему строгое внушение за то, что он потерял инициативу. Он должен это хорошо запомнить и обуздать коммуниста [34] .
34
Георгий Димитров первым же своим выступлением спутал карты постановщиков Лейпцигского процесса. Фашисты, желая придать своей судебной инсценировке массовый пропагандистский антикоммунистический характер, решили транслировать заседание суда по радио. Заседания первых двух дней, 21–22 сентября, как и было задумано, передавались по радио, но с третьего дня радиопередачи из зала лейпцигского имперского суда прекратились. Почему? Суд неожиданно для его организаторов пошел не по их сценарию, а так, как повел его подсудимый коммунист Димитров. Газета «Правда» в свое время хорошо передала этот перелом в ходе процесса:
«Так проходит два дня, а на третий — процесс с оглушительным треском сходит с рельсов. Дальше нет накатанной насыпи. Дальше нет «списка действующих лиц», заблаговременно напитанных и назубок вытверженных ролей. Председатель суда Бюнгер и болгарский коммунист Димитров выступают перед всем миром, каждый представляет свой класс, свой мир, свою партию, свою мораль… Моральное мужество т. Димитрова производит огромное впечатление не только на миллионные массы пролетариев во всех странах, куда доносится его голос, но и в самой Германии, где не в силах заглушить этот голос печать палачей. В основе этого морального мужества — политическая сила и цельность пролетарского революционера.
…Колоссальная аудитория перед т. Димитровым, и, затаив дыхание, каждое его слово слушает международный пролетариат. И как всякий боец-коммунист, схваченный врагами, Димитров не думает о себе, о своей жизни, о своей безопасности. Он продолжает делать дело своей партии, зная, что не только речью своей, но всем своим поведением он дает урок революционной борьбы миллионам пролетариев. Димитров не оправдывает себя от обвинения в поджоге рейхстага. Он обвиняет фашистский суд и фашистские власти…»
ВСТРЕЧИ
Режим в тюрьме стал еще более тяжелым. Попытки Димитрова получить юридическую защиту не достигли цели. Суд отклонил просьбу Димитрова допустить к участию в суде иностранных адвокатов Моро-Джиаффери, Канпинки, Брантинга, Виллара, Галахера, болгар Григорова и Дечева. Суд назначил официального защитника, д-ра Тейхерта. Этот гитлеровский адвокат вместо того, чтобы помогать Димитрову, делал все возможное, чтобы ухудшить его положение. Димитров был вынужден отказаться от навязанного ему адвоката и взять свою защиту на себя.
Хотя Димитров и был изолирован от внешнего мира, он знал, что мировая общественность с ним. В письмах, которые он получал, правда с большим опозданием, он чувствовал тепло рук тех многочисленных друзей, кто следил за его судьбой. Большое участие в международной кампании в его защиту принял и старый его товарищ и друг Васил Коларов.
Письма, которыми они обменивались, документы, которые посылал Коларов в Моабит, чтобы Димитров использовал их на суде, говорили о верности дружбе. Еще в сентябре Коларов выехал в Париж, чтобы принять участие в заседаниях Международной следственной комиссии.
Да, мировая общественность была с ним, с Димитровым. Он чувствовал это и по взглядам журналистов, присутствовавших на процессе, даже по глазам тюремных стражников…
После долгого одиночества неожиданно наступил день, когда Димитров увидел близкого человека. В зал суда вошла дама. Сначала она робко огляделась, а затем, увидев подсудимого, широко и ласково ему улыбнулась. Улыбнулся и подсудимый, радостно закивал. Это обратило внимание сидящих в зале. Д-р Бюнгер ударил по звонку.
— Знаете, госпожа, здесь имперский суд и потому следует держаться серьезней!