Шрифт:
Булкина предложила мне прочитать «Нунчу» из горьковских «Сказок об Италии». Я взялась за нее без энтузиазма: «Да ну, это про любовь…», а я считала себя таким гражданским человеком. Но все же подготовила «Нунчу», стала ее исполнять. И когда поехала куда-то с коллективом радиостанции «Юность» и прочитала «Нунчу», радийщики решили, что ее надо непременно записать. Они сделали интересное музыкальное сопровождение, там были и песни…
Как-то прихожу на радио, а мне дают письмо от Фаины Георгиевны Раневской, начинавшееся с фразы: «Никогда не писала на радио…» Письмо – с самыми высокими словами. Для меня услышать, прочитать их – было абсолютным счастьем. Но поначалу до меня так медленно доходили похвалы из письма Раневской, все происходящее казалось нереальным, похожим на чей-то розыгрыш. Мне даже в голову не пришло позвонить ей, спросить, действительно ли она это написала, поблагодарить…
– В книге Алексея Щеглова о Раневской приводится дневниковая запись великой артистки об этом письме: «Талантливая Елена Камбурова. Услыхала ее однажды по радио, и я туда писала о ней с восхищением. Ее преследуют за хороший вкус»… Расскажите о Вашем знакомстве, дружбе с Фаиной Георгиевной.
– Фаина Георгиевна приехала на гастроли в Ленинград и включила в гостиничном номере радио в тот самый момент, когда я начала читать «Нунчу»… Ну все-таки судьбе или случаю (уж не знаю, как назвать) было угодно, чтобы мы встретились.
Появился один человек и говорит: «Я еду сегодня к Раневской. Хочешь посмотреть, как она живет?»
Раневская обычно говорила: «Я страшна в гневе». И нас она встретила без всяких любезностей. Первое тепло пошло, когда она спросила моего спутника: «А это кто?» Я назвалась и, в свою очередь, спросила, писала ли она письмо о моей «Нунче» на радио.
Настроение Раневской переменилось на 180 градусов: «Деточка, как хорошо, что Вы не фифа». И еще: «Запомните: я Вас благословляю».
А когда мы уходили, Раневская сказала: «У Вас такой же недостаток, как у меня. Нет, не нос. Скромность».
Я, наверное, больше не пришла бы к ней: благословила – и все. Но надо было подписывать какое-то письмо. Я взялась отнести его на Южинский переулок. И то ли она увидела мое отношение к ее собаке (а я безумно люблю животных), то ли что-то еще, но Фаина Георгиевна сказала мне: «Приходите…»
– В той же книге Щеглова рассказывается, что в день своего рождения, 27 августа, Раневская устраивала большой фуршет, на который в ее доме собиралось много замечательных людей: Уланова, Пельтцер, Камбурова, Саввина, Терехова, Юрский, Юнгер… И еще я узнал из этой книги, что три последних года своей жизни, с 1982-го по 1984-й, Фаина Георгиевна встречала Новый год дома вдвоем с Еленой Камбуровой…
– Фаина Георгиевна очень по-доброму относилась ко мне. Очень жалею, что у меня не было возможности часто бывать у нее: у нас тогда были большие плановые гастроли, работали мы за символические деньги, ездили по всему Союзу, и я возвращалась в Москву измученная…
Один только раз я была под ее гневом: пересказала с непечатными словами одну ее остроумную фразу другим людям. «Как вы могли! Вы же знаете, что я ни одного подобного слова не употребляю!..»
Я написала ей покаянное письмо, и в письме – что-то о Пушкине, нашем боготворимом Пушкине. Получив письмо, она сразу же мне позвонила: «Все-все-все, прощаю-прощаю-прощаю».
В преддверии 1984 года, оказавшегося последним в жизни Фаины Георгиевны, я пришла к ней домой, чтобы встретить праздник вместе. Она лежала, чувствовала себя очень слабой. Так уж сложилось, что ни одно наше свидание, ни одна беседа не обходились без слова Пушкина. И на этот раз Раневская попросила почитать что-то из Пушкина. В двенадцатом часу она закрыла глаза. И уснула.
Греческие корни
– В спектакле «Семь тетрадей» по произведениям Юлия Кима видно, как Вы смешали лирические, романтические, острохарактерные, гротесковые краски своей палитры. Но более всего, на мой взгляд, Вам соприродно трагическое начало. Вы мне напоминаете великую греческую трагическую актрису Аспасию Папатанасиу из Пирейского театра, неподражаемую Электру. И что же? На недавнем выступлении в Петербурге Вы вдруг объявили: «А теперь песня моей историчес кой родины», и запели греческую песню…
– Действительно, у меня греческие корни, но как жаль, что я принадлежу к поколению, которое не очень интересовалось своими предками, своей родословной. И только на старых фотографиях я вижу очень хорошие лица. Мои предки со времен Екатерины Великой жили в Крыму, потом разъехались, разбрелись, и будущие мои родители появились на свет под Макеевкой – ныне это Донецкая область Украины.
– Греческие корни у Вас и по отцовской, и по материнской линии?
– Да. Кстати, все мои родственники относились к деревенской интеллигенции: учителя, лица духовного звания, писари. Все они – дедушка, дяди – были репрессированы, расстреляны.
Приехав на гастроли в Таганрог, я зашла в музей Чехова и в комнатке, посвященной друзьям писателя, увидела большую фотографию с подписью «Семья Камбуровых». Я спросила у сотрудников музея: «Это греки?» – «Да, греки». – «А откуда?» – «Из-под Мариуполя, еще до революции уехали в Америку». Будучи в Америке, я дважды разыскивала Камбуровых, но безрезультатно.
– А кто-нибудь из Ваших родственников любил петь?
– Бабушка, мамина мама, очень любила петь. У мамы, врача-педиатра по профессии, был красивый голос приятного тембра, такой вибрирующий. Отец, инженер, в молодости играл на гитаре и очень хорошо пел.