Но все новое легло на то, с чем он вступал в жизнь, и Яков Фомич продолжал помещать людей и поступки на лавочку перед тем домом и мерить их по тому, что так дальше быть не может и должно быть изменено.

В верхнем слое много скопилось напластований, всяких — хороших, очень хороших (Элэл), дурных, причудливых. Биографию взрослого мужчины надо писать как историю государства, в ней окажутся периоды становления, объединения, расцвета, средневековых испытаний и срывов, раздробленности, упадка, возрождения, войн, прогресса видимого и духовного… Постепенно получился Яков Фомич, который сейчас гасит сигарету. Трезвый скептик, верящий только в анализ, в объективный, безжалостный анализ во всем; максималист, заинтересованный только в истине. Органически не способный к компромиссам. Резкий, зачастую до несправедливости. Получился Яков Фомич, знающий себе цену, понимающий меру своего таланта и неповторимости своей личности.

Он отдавал себе отчет в том, что за такую свою линию поведения, или нрав, или манеры — назовите как угодно — надо платить. Понимал, что человек, утверждающий свою автономность, всегда настаивающий на своем, к тому же подобным образом, должен быть готов встретить момент, когда придется по-настоящему, серьезно возразить, пойти на риск, пожертвовать чем-то, а возможно, и потерпеть поражение. Такова была цена, и Яков Фомич ее знал. Она устраивала Якова Фомича.

Все это было нелегкой ношей, но кому дано выбирать ее? Яков Фомич упрямо нес свою планету на своих слабых плечах, сердце его давало перебои, однако помощи бы он не принял, он хотел сам, один, лично держать и приводить в движение собственную планету, непохожую ни на какую другую.

Но все же была, была помощь, которой он пользовался. Никто не знал. А он часто обращался за нею. Иначе бы не смог, не вынес, что-то бы изменилось. Яков Фомич находил поддержку в воображаемых разговорах со Стариком, которого видел однажды на юбилейном заседании в президиуме, и с Элэл, которому вслух никогда не сказал ни единого слова, не относящегося непосредственно к работе.

Я вижу его. Он еще откашливается. Тычет сигарету в пепельницу. Пальцы его — белые, полные, с предельно коротко остриженными ногтями — сначала неловко мнут, а затем пренебрежительно ломают сигарету.

Сразу ветер, холод, сразу — удары крупных брызг от волны; только махнуть еще Герасиму, всем, кто остался на берегу, и скорее, не оглядываясь больше, — в рубку, и захлопнуть стальную тяжелую дверь.

Что ж, вот и началось…

Ольга опустила воротник куртки.

Никитич сам стоял у штурвала. Оборачивался к разложенной на столике потертой карте, наклонялся к компасу. Еще обернулся. Еще наклонился. Записал на дощечке курс — «241».

Затем поправил кепку и скомандовал:

— Гена! Миша!

Парни тут же исчезли.

Никитич повернул к Ольге обветренное лицо и подмигнул.

Ольга распорядилась:

— Виктор!

В рубке стало совсем просторно.

Появился Гена:

— Готово, капитан, крутится.

Никитич передал ему штурвал, включил бритву, принялся наводить красоту.

Миша вернулся со свертком, вопросительно глянул на Никитича; тот кивнул, не отрывая бритвы от острой скулы. Миша стал раскладывать рыбу на газете.

Пришел Виктор с фляжкой; потряс ее, вручил Мише. Никитич передал Виктору бритву.

Миша разливал. Гена быстро резал буханку черного хлеба. В рубке делалось теплее.

Никитич снова стал к штурвалу.

Виктор побрился, протянул Мише бритву, Миша отказался, Гена тоже; Виктор положил бритву на место.

Никитич поставил к штурвалу Гену. Сам раздал стаканы.

Приоткрыл дверь, бросил в воду кусок хлеба, плеснул за борт со дна фляжки:

— Яконуру.

Посмотрел свой стакан на свет:

— Ну! А то вы его не туда потребляете…

Ольга обожглась, задохнулась; спирт словно растекся по губам. Тоня вовремя подала ей кружку с водой.

— Я не пью, — сказал Никитич. — Ни-ни. Я выпиваю. И сколько ни выпью — все трезвый. Хошь — проверь!

За спиной в окошечке запищала морзянка, Миша уже работал; выбросил бумажку с погодой. Никитич взял бумажку, глянул:

— Сносить будет, начальник… На отстой, что ли?

Ольга кивнула.

Никитич — Мише:

— Доложи там домой, переждать надо…

Скомандовал Гене:

— Пойдем за Кедровый, спрячемся.

Зажав трубку плечом, Вдовин слушал, что говорил ему по телефону Свирский; вполне обычный звонок шефа, — текущие дела, московские новости, обязательные вопросы.

— Ну, а как вообще настроение?

Этот вопрос означал, что разговор подходит к концу.

— А как там молодцы Элэл?

Вдовин не успел ответить.

— Приглядывайте за ними… — твердо продолжил Свирский. — Конечно, у Элэл были роскошные результаты, которые и обеспечили ему взлет. Но нельзя же вечно ехать на доблестном прошлом. Видимо, это направление уже дало все, что можно было из него вытянуть. Если оно себя изжило, не надо, по крайней мере, целый отдел превращать в мумию…