Томясь от безделья, Яков Александрович большую часть своего свободного времени посвящал Марусе. Он полюбил эти часы, когда в доме не было Нины, а Пантелей где-то неподалеку погромыхивал кастрюлями – и он просто сидел возле колыбельки, сотворенной из снарядного ящика, и задумчиво смотрел на тихо спящую дочь. При этом он думал о чем-то своем или же представлял Марусю уже взрослой. Вот они идут по Санкт-Петербургу, который он покинул совсем мальчишкой, и невзначай встречают на улицах совсем непостаревших довоенных знакомых своих родителей, и своих приятелей, которые остались все такими же, какими они были тогда. И все они восторгаются красотой его дочери. И его душа наполняется от этого гордостью.

Примерно так выглядела его мечта.

Иное произошло в его прошлой жизни. Была у него дочь Вера, но память о ней не сохранила ничего. В том возрасте зачастую молодые родители считают крохотных крикливых малюток некоей обузой, помехой в веселой, удалой жизни. Он не знал, как она росла, потому что видел ее крайне редко и мельком, не знал, когда она сделала первые шаги, не помнил, какие она произнесла первые слова.

Иное дело Маруся. С первых дней он принял в ее жизни самое горячее участие, отстоял ее у голодной смерти и с интересом наблюдал за каждодневными крохотными ее изменениями. Только недавно она, казалось, куклой лежала в колыбельке и бессмысленно хлопала своими чистыми синими глазами. И вот взгляд стал осмысленный, и она уже хватается за все, до чего может дотянуться, ворочается, кривляется, пускает пузыри и издает какие-то невнятные комичные звуки, все громче и настойчивее заявляя о своем появлении на свет.

И сам Слащев, и Нина Николаевна постепенно смирились с такой жизнью, понимая, что другой у них уже не будет, что вернуться в Россию им не суждено. Они твердо знали, что слухи об амнистии, которые в последнее время до них доносились из-за моря, на них не распространяются. Если же он когда-нибудь и окажется в России, его расстреляют прямо на Графской пристани. Вряд ли сохранят жизнь и Нине с дочерью. В лучшем случае их отправят на каторгу, где они тихо, незаметно навсегда исчезнут.

У Нины были дальние родственники в Италии. Они переехали туда в самом начале российской смуты и все еще с трудом приживались на новом месте. Уехать в Италию? Такая мысль иногда посещала Нину, но Слащев тут же взрывался:

– Не смей даже думать об этом. Случись что, меня не станет, тогда сама решай. Но, пока я жив, никаких Италий, Бразилий! Все!

Слащев постепенно входил во вкус неторопливой и тихой обывательской жизни. Ни тебе начальников над тобой, ни подчиненных, за которых несешь ответственность.

Там, в городе, он все еще пока слыл грозным генералом, а дома, особенно когда оставался один, поначалу терялся из-за подгоревшей каши или описанных пеленок, расстраивался, когда Маруся поднимала крик, что-то требуя или против чего-то протестуя.

Но постепенно все основные хозяйственные и бытовые заботы Пантелей полностью переложил на себя, а все оставшееся ему, даже крик Маруси, уже не приводило его в ступор.

Слащев часами мог просто просиживать возле спящей дочери, и ему это нравилось. Петь он не умел и, когда начинал «колыбельную», Маруся тут же от страха поднимала крик. Потом он сменил тактику и вместо пения стал ей что-то рассказывать. И заметил, что, едва начинал звучать его голос, Маруся затихала и безмолвно, даже с интересом выслушивала его «отчеты» о происходящих событиях в мире, в городе или в доме. Очевидно, ее успокаивал его тихий, спокойный, умиротворяющий голос. А возможно, она уже начинала что-то понимать. Во всяком случае, когда он принимался ей что-то рассказывать, она стихала и не мигая смотрела на него.

– У попа была собака, – говорил он. – Ну, не совсем собака, а так, собачка, маленькая, пушистая и очень непослушная. Несмотря на некоторые ее недостатки, поп, понимаешь, ее любил. А она, неблагодарная, однажды высмотрела, когда повара не было на кухне, быстренько туда заскочила и, представляешь, украла кусок мяса. Как ты думаешь, что сделал поп? Он ее побил…

Это повторялось много раз. И Маруся, едва только он начинал свой рассказ про попа, с различными, естественно, вариациями, внезапно смолкала и в десятый раз с неизменным интересом слушала одно и то же.

Но со временем Слащеву надоела эта каждодневно повторяемая глупость, и он стал рассказывать Марусе о выигранных им сражениях, потом перешел к различным новостям, которые сам же возле кроватки и выдумывал.

– Яша! Ну что ты все какие-то глупости? Какие сражения? Какие пожары? – нечаянно услышав очередную беседу папы с дочкой, возмущенно сказала Нина. – Неужели тебе в детстве «колыбельные» не пели?

– Пели. Старуха-нянька. Она так страшно пела, что я стал ее бояться.

– Ну а сказки?

– Ну как же! Немка-гувернантка. Ну, это уже позже. И они были все какие-то глупые. Да и какая разница, что я Маруське рассказываю?

– Сказки с другой интонацией рассказывают. Сказки добрые, и рассказывать их надо добрым голосом.

– А если сказка злая? Про ведьму, Змея Горыныча или про злых карликов?

– А ты такие не рассказывай. Ты про что-нибудь доброе. Про добрых королей, про красавиц фей.

– Не помню таких

– А ты сам что-нибудь сочини.

– Я не сочинитель. Я – военный.