В самом деле, германские военные власти, в свою очередь, энергично старались с помощью активной пропаганды играть на усталости от войны в среде российских солдат и заключать неофициальные перемирия. В этом им содействовала окопная пропаганда большевиков — даже если они то тут, тот там обращались с соответствующими призывами к немецким и австрийским солдатам. Вообще говоря, «сотрудничество» германской и российской революционной пропаганды имело место уже в лагерях военнопленных в Германии, где в 1915 г. начали делить военнопленных по национальностям и обрабатывать их с помощью эмигрантских групп — среди которых были и большевики {294} . [62]

Претензий фронтовиков, возвращавшихся побежденными с войны, опасались правительства всех участвовавших в войне держав. И опасения эти были справедливыми: ленинский лозунг о превращении мировой войны в гражданскую, который пока еще считался сектантским, стал в России в 1917 г. — без содействия большевиков или с их помощью — социальной и политической реальностью. Однако обращенный внутрь реваншизм мог явить всю свою мощь лишь в том вакууме, который образовался после свержения царизма в таком зависимом от государства обществе, какое существовало в Российской империи. В этом смысле я в другом месте назвал катастрофические события лета и осени 1917 г. в России процессом «инволюции»{295}.

Только большевики были готовы оседлать тигра «социальных стихийных сил» (о которых часто говорил Ленин), иными словами, одновременно и разжигать этот процесс, и контролировать его. Взяв курс на бескомпромиссную оппозицию и отказ в лояльности новым органам демократической республики, о чем говорилось уже в «Письмах из далека» и затем в «Апрельских тезисах», Ленин в день своего прибытия на Финляндский вокзал перешел Рубикон, двигаясь к совершенно иной революции — о которой до сих пор даже не заговаривали среди радикальных социалистов.

Теоретическую базу этой смены перспективы Ленин заложил в своей работе «Империализм как высшая стадия капитализма», которая, надо сказать, к моменту его прибытия в Петроград еще никому не была известна. В серии дальнейших брошюр и статей он с весны до осени 1917 г. углубил предложенный им радикальный поворот. По его мысли, империалистический «военный капитализм» создал материальные предпосылки для «военного социализма», который позволяет перескочить историческую фазу развитого буржуазного общества и перейти одним скачком (разумеется, рискованным) прямо к диктатуре пролетариата. России как «слабейшему звену» мировой империалистической системы суждено возглавить все угнетавшиеся империализмом нации, если ей удастся сопрячь средства и методы государственно организованного военного хозяйства с революционным демократизмом пролетарских масс [63] .

Дальнейшая метаморфоза марксистской гносеологии, реконструируемая ex post [64] из его философских тетрадей, вылилась в своего рода гегельянское обострение и достигла высшей точки во фразе: «Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!!» Только теперь Ленин всецело проникся идеей, «что “практика” — единственный истинный критерий того, является ли политика правильной или ложной». Так полагает Роберт Сервис, утверждающий, что Ленин тем самым «нашел обоснование того рискованного, первопроходческого подхода к политике», который его отличал {296} .

В своей основе стратегия Ленина, которую он мог применять лишь постепенно, состояла в продолжении политики «революционного пораженчества» и гражданской войны — в том числе и главным образом против молодой демократической республики. Требование немедленного «мира» было поэтому не менее демагогическим и тактическим, чем требование «хлеба» и «земли» (которая, согласно его собственным программным установкам, должна была принадлежать вовсе не крестьянам, а государству).

В несравнимо более кровавой форме, чем при свержении царизма в феврале — марте 1917 г., большевистский лозунг «повернуть штыки» воплотился в убийствах офицеров в апреле — мае 1917 г.; «борьба за собственное поражение» завершилась катастрофическими отступлениями и провалом наступления Керенского в июне-июле. Сотни офицеров, расстрелянных, утопленных и растерзанных красными матросами и солдатами, давно уже не имели дворянского происхождения, это было молодое пополнение в офицерском корпусе — выходцы из буржуазных семей или свежеиспеченные армейские комиссары, которые нацепили республиканский триколор и хотели повести свои части (нередко под красными знаменами) в «последний бой» за справедливый мир.

Концепция революционной оборонительной войны, которую отстаивали А. Ф. Керенский и комиссары советов рабочих и солдатских депутатов, была вполне логичной, после того как на российское предложение о мире в апреле 1917 г. адекватного ответа с германской стороны не поступило. «Революционную оборонительную войну», разумеется, предусматривал и Ленин на случай победы собственной партии, а Гражданская война 1918–1920 гг. велась им даже под лозунгом «отечественной войны» против интервенции союзников. Политика Временного правительства (во всяком случае после смещения либерального министра иностранных дел Милюкова из-за его склонности постоянно выдвигать притязания на Константинополь) также была весьма далека от шовинистических завоевательных целей и следовала скорее иллюзорной интернационалистической стратегии. По образцу французских якобинцев революция должна была защищать себя штыками против интервентов, а все оккупированные земли и народы следовало освободить, чтобы в конце концов благодаря умеренному поражению усилить революционное брожение в Германии, что всегда связывалось с предложением мира без аннексий и контрибуций. Естественно, речь шла также и о восстановлении «революционной дисциплины» в армии и авторитета демократического государства в России.