Это была глубокая и сильная обличительная речь. Мы вспомнили тогда многое, что в этот день вытеснила из памяти всеобъемлющая радость победы: и нечеловечески тяжелые 1941-42 годы, и обидную медлительность открытия второго фронта, и оскорбительное прощупывание наших сил в трудные первые месяцы войны.

Несколько помолчав, солдат-переводчик сказал:

— Джим говорит, что он давно бы погиб, если бы не жаждал видеть русских и сказать им правду…

По краю дороги, с трудом пробираясь в людской массе, медленно двигались два «виллиса». Поровнявшись с пашей машиной, они остановились. Из переднего выпрыгнули двое младших офицеров и грузно выбрался одутловатый толстый майор. Негр умолк. Сдвинув брови, он удивленно смотрел на офицеров, как бы соображая, зачем они тут. Наши солдаты расступились. Толстый майор первым подошел к негру и хриплым голосом пропойцы что-то прокричал. Все трое солдат сняли свои автоматы и отдали приехавшим офицерам. Майор, заикаясь, произнес длительную фразу по-английски, и мы уловили два понятных слова — «коммунисты» и «митинг».

Двое спутников негра молча направились к «виллисам», негр же задержался, взглянул на нашего старшину и, порывисто обхватив его плечи своими мощными руками, прильнул губами к звезде ордена Славы на груди. Одутловатый майор удивленно произнес: «О-о!» и схватил негра за плечо куртки с погоном. Но наш старшина мог владеть собой при всяких обстоятельствах и так взглянул в заплывшие глаза майора, что тот, нервно задергав руками, отступил на шаг. Потом старшина обратился к солдату-переводчику, который уже сидел в «виллисе».

Скажите господину офицеру, что русские солдаты не позволят трогать негра на этом берегу.

Американец перевел. Майор снова произнес свое удивленное «О-о!» и отошел к «виллису».

Негр крепко пожал руки наших ребят, долгим пристальным взглядом всматриваясь в лицо каждого, стараясь надолго сохранить в памяти образы русских солдат, о встрече с которыми так страстно мечтал он, этот человек из-за океана.

«Виллисы» умчались. В бинокли мы следили за удаляющимися машинами американцев. Толстый майор не нарушил предупреждения нашего старшины: па этом берегу он не тронул арестованного негра. Но мы видели, как «виллисы» остановились на середине моста, как майор подозвал негра и ударил его по лицу его же боевым автоматом.

Мы запомнили эту весеннюю встречу с двуликим миром — миром честных угнетенных тружеников и миром плутократов-реакционеров.

Николай Бережной лежал на соломенной подстилке рядом с командиром первого орудия. Впервые за много дней он познал чувство удовлетворенности, какое обычно приходит к человеку, достигшему после долгих мытарств цели. Прошедший день был полон забот и впечатлений, и теперь Николай, пользуясь покоем и тишиной, мысленно осваивал свое новое положение.

Теплая майская ночь стояла над селом. В неподвижном воздухе растекались густые запахи цветущих вишен, молодой березовой листвы, а временами в этот душистый аромат весны вкрадывались горькие запахи пожарищ. Усыпанное звездами темно-синее небо было высоко, спокойно и торжественно.

Во дворе в походной готовности стояли две противотанковые пушки, а между ними на плащ-палатках и шинелях лежали солдаты. Лошади, попарно привязанные к передкам, спокойно жевали сено, изредка отряхиваясь и позвякивая удилами. Утомленные дневными хлопотами люди спали. Только силуэт часового смутно маячил у ворот на фоне звездного неба.

Минувшей ночью Николай Бережной прибыл в третий батальон, а утром принял взвод «сорокапяток». Вечером комбат вызвал командиров и приказал всем подразделениям находиться в боевой готовности. Дивизия стояла в резерве, но в любую минуту могла быть брошена в бой.

С каждым днем Николай все явственнее ощущал медленное, но неуклонное приближение к тому роковому часу, с которого начнется и его схватка с врагом. Энергичный и смелый, он с нетерпением ждал первого боя. Каков будет этот бой, как сложатся обстоятельства? — было загадочно, но молодой командир ощущал в себе достаточно сил и верил в мощь боевого оружия. Фантазия, забегая вперед, рисовала яркие картины горячих боев и самоотверженных подвигов. Но здоровый трезвый ум понимал разницу между юношескими мечтами и суровой действительностью.

В последнее время Николай реже стал думать о себе. Он был командиром, и на нем лежала ответственность за жизнь людей, за боевую технику. Чувство этой ответственности было несколько ново, незнакомо.

По природе своей он не был замкнутым: воспитанный в коллективе, он никогда не переживал наедине ни радостей, ни горестей. И теперь, как никогда раньше, ему захотелось по-дружески, сердечно поговорить с близким человеком.

Но кругом все спали. Слегка похрапывал командир первого орудия сержант Погребняк, раскинув руки, скороговоркой бормотал невнятные слова ездовой Голиборода. На одной шинели лежали наводчики Митяев и Еронин. Это были опытные солдаты, они уже давно пережили полные неясной тревоги ночи перед первым боем.

Один ездовой первого орудия хлопотал еще возле своей пары. Он хозяйственно подбирал раскиданное лошадьми сено и вполголоса добродушно ворчал.

Николай встал, скрутил цыгарку и подошел к солдату.

— Что, все кормите? — спросил он.

— Ничего не поделаешь: Пуля у меня очень уж неспокойная: разбросает свое сено и тянется к Быстрому: он и не наедается. Приходится вставать и кормить.

Надо, конечно… А скажите, вы давно на фронте?

— С самого начала. Как немец подошел к Днепру, так меня и мобилизовали. Так что с сорок первого…