Низко склонив голову, она упрямо ползет к нам. В одной ее руке обитая войлоком немецкая фляжка (наверное, вода), в другой какая-то сумка или кабур. Ну скорее же, скорее! Из пшеницы снова слышится очередь, и снова замирает мое сердце. Но Люся ползет, она направляется в окоп, где до сих пор сидел Кривенок, туда ей ближе, чем к нам. Кривенок отскакивает от меня и стремглав бросается через площадку. Я с гранатами бегу вслед за ним.

Тут несколько глубже и тише. Люся уже близко, она уже подползает к первым комьям бруствера. Видно, в наших глазах большой испуг и страх за нее, ибо она, встретив наши взгляды, опять, как днем, обнадеживающе улыбается издали. Эта ее улыбка переворачивает все в моем сознании. Я хочу закричать от напряжения и страха за нее — столько невыносимости обрушила она на меня своим поступком! Но она уже поднимается на уцелевший в этом месте бруствер. Кривенок, несмотря на опасность, встает во весь рост и протягивает навстречу ей руки, она протягивает ему свои, приподнимается на ногах и… падает…

Бешеная очередь разрывных пуль гулко щелкает по брустверу, по земле, по траве. Песок и комья хлещут по моему лицу, запорашивает глаза. Инстинктивно я пригибаюсь и вдруг слышу, как вскрикивает Кривенок.

Сквозь слезы от песка я все же бросаю взгляд на Люсю — она молча с непонятной покорностью ложится на бруствер. Рядом, обхватив руками свое окровавленное лицо, опускается на дно Кривенок. Вот оно! Вот самое страшное, самое худшее, оно не миновало нас! А из пшеницы бьет вторая, третья очередь. Пуля сбивает с моей головы пилотку, и я снова прячусь за бруствер.

— Люся! Люся! Люся! — бешено кричит в окопе Кривенок, и я, взглянув на него сбоку, еще раз ужасаюсь. На окровавленном лице парня красные пустые глазницы…

— Люся! Где Люся?

«Люся тут, тут Люся», — шепчу я про себя. Она тихо лежит на бруствере, положив голову на протянутую вперед руку, и на ее лице угасает милая светлая улыбка, которую в последнее мгновенье, наверно, увидел и Кривенок. В протянутой руке девушки фляга, а в другой брезентовая кобура с ракетницей. Ракетница толстой своей рукояткой выступает из нее — все это свисает с бруствера. Опомнившись и поняв, что случилось, я беру ее за тонкие еще теплые кисти и вместе с землей стягиваю в окоп. Маленькое гибкое Люсино тело легко ложится на мои руки…

— Люся! — дико кричит Кривенок, слепо шарит по брустверу окровавленными руками, и я какое-то время боюсь отозваться, боюсь сказать ему правду. Тогда он таким же голосом начинает звать меня.

— Сядь, — говорю я как можно спокойнее, но чужим приглушенным голосом. — Сядь… Сиди…

— Где Люся? Гад, Лозняк, где Люся?

Я чувствую, он снова приходит в бешенство, и больше не скрываю от него.

— Все. Нет Люси.

Кривенок замолкает, потом сползает вниз, прикрывает ладонями свое окровавленное ослепленное лицо и снова вскакивает:

— Сволочи! Гады!.. Собаки!..

Он снова, как зверь в клетке, мечется в окопе, спотыкается о брошенную лопату на дне окопа и хватает ее.

— Где фриц? Где тот недобитый фриц? Где он?..

Парень вылезает из окопа, зацепившись за сошняк, падает, снова вскакивает. Он в бешенстве, ничего не видит, а я держу на коленях Люсю и не в силах остановить его, уговорить, успокоить. Пока он отыскивает наше укрытие, из пшеницы снова бьет очередь. Разрывные звучно щелкают вокруг.

— Ага! — услышав выстрелы, обрадованно кричит Кривенок. — Ага! Сволочи! Гады!

Босой, оборванный, в расстегнутой гимнастерке, с лопатой в руках, он вылезает на бруствер и, широко расставив ноги, слепо направляется туда, в сторону выстрелов. Не выпуская из рук Люси, я медленно поднимаюсь в окопе, а он широко и невидяще идет и идет, высоко, угрожающе подняв лопату, продолжая ругаться. Через пять шагов падает в бомбовую воронку. Это обнадеживает меня, я прихожу в себя и кричу:

— Кривенок! Стой! Стой, не вылазь!

Но он недолго лежит там, сразу же вылезает и снова бросается туда, навстречу врагу. Я знаю, что все пропало, что только несколько мгновений отделяют человека от его гибели. И когда из пшеницы раздается очередь, я закрываю глаза. Открыв их, Кривенка уже не вижу.

Я снова опускаюсь на дно окопа и тихо, осторожно кладу Люсю на землю.

Так я остаюсь один. Один со своей ненавистью и своей такой трудной любовью. Все уже кончено. Впервые я так остро чувствую нелепую беспомощность человека — былинки в этих огромных жестоких жерновах войны. Что я могу сделать один в этом тесном кольце врагов, без патронов, с тремя гранатами?

Я осторожно вынимаю из тоненьких Люсиных пальцев ремешок фляжки, там, кажется, плещется глоток воды. Потом из другой руки беру ракетницу — в кожаных гнездах кабура торчат три цветных ракеты.

Мне уже не хочется ни пить, ни есть, ни жить. Исчезает желание и биться — отстаивать эту вконец разбитую огневую позицию. Хочется только умереть, тихо и тут, рядом с Люсей… Не знаю, сколько времени я так в оцепенении сижу над ней…

Потом вспоминаю беднягу Лукьянова и погибших друзей. Не очень прячась, с флягой в руках переползаю площадку. Лукьянов неподвижно лежит в прежней позе. Мне очень хочется, чтобы он очнулся, чтобы заговорил, взглянул — погибать одному очень страшно. Я отвинчиваю флягу, поднимаю его запорошенную землей голову. На веке левого глаза лежит ком земли, я сбрасываю его, но зубы Лукьянова уже сжаты. Нет, уж все в нем омертвело — человек, видно, давно умер.