Безразличным ко всему взглядом я окидываю остальных. Неподвижные, глухие, слепые фигуры, омертвевшие, забросанные землей лица… А красная длинная стрелочка на часах Желтых все так же торопливо бежит и бежит по черному циферблату. Эта ее живучесть возмущает меня — с каким-то суеверным страхом я бью по ней флягой, стекло рассыпается и стрелка останавливается на цифре «II».

— Ну, что дальше?

Рядом начинает что-то ворчать «недогарок». Живуч! Наши все до одного полегли тут, а он вот жив. Во мне загорается желание добить его, задушить гада. Я замахиваюсь толстой рукоятью ракетницы, но останавливаюсь. Люся не дала мне сделать этого в самом начале, и я верю ей. Видно, она своей женской душой чувствовала что-то такое, что недоступно нам, ослепленным кровью, ненавистью, горячиной боя. Черт с ним. Пусть умирает сам.

Немец же все дергается, ворчит что-то — видно, что-то его беспокоит.

— Пауль, Пауль…

— Пить? — говорю я. — Нет, черта с два: пить ты у меня не получишь.

Запрокинув голову, я выпиваю несколько глотков теплой вонючей воды. Остатки выливаю в песок. Швыряю флягу за бруствер. Потом ползком возвращаюсь в окоп.

Люся лежит, руки ее беспомощно вытянуты вдоль тела, ноги ровненько сложены. Я сажусь над ней, поправляю на загорелых коленях ее юбчонку. Тонкое девичье личико уже заметно побелело, похудело… Ее последняя улыбка, что взбудоражила наши с Кривенком сердца, постепенно гаснет, уступая место безучастной неживой неподвижности. Меня удивляет эта мертвенность всегда такого подвижного Люсиного лица, удивляют и глаза, они оказываются совсем не синие — они серые, и я не понимаю, почему они всегда казались нам синими, как васильки. Столько безмерно разного было в них, в этих радостно светлых глазах!..

Я закрываю их поочередно, правый и левый!..

В углу в земляной трухе ползет муравей. Земля мелкая, вместе с муравьем она то и дело осыпается. Муравей выкарабкивается из песка и начинает лезть снова. Что значит бездумное упрямство!

Я беру его на ладонь и сдуваю на бруствер — пусть идет, спасается. Тут ему добра не будет.

Я выкладываю свой боезапас — три РГД, одна «лимонка» в кармане, три ракеты, все же не голые руки.

Кажется, начинает темнеть. Небо еще блестит далеким низким светом, но в окопе уже темновато. Бой все грохочет вдали, только не поймешь, в какой стороне. Дрожат, стонут земля и воздух. Тихо только на вражьих холмах.

И вдруг — знакомая трескотня по брустверу. Песок, комья земли, пыль — на голову. Сыпанет и утихнет… Через пять секунд снова, потом еще и еще.

— Начинается…

Держись, Лозняк! Кажется, это последний твой бой, за родную землю, держись.

Приподнявшись на ноги, я одним глазом выглядываю из-за бруствера — ползут. Потные покрасневшие лица с автоматами в руках. Сбоку кто-то падает, кто-то перебегает воронку. Беру две гранаты. Они взведены. Прижимаюсь к стене. Жду. Слушаю. Какая-то жилка под коленом часто и надоедливо дрожит.

Над бруствером что-то шипит. Гранаты? Щелкает запал, затем — оглушающий взрыв. Снова комья земли, пыль, песок застилают небо…

Размахиваюсь и в одну, другую, третью сторону бросаю свои РГД. Сразу же взрывы — один, второй, третий! Выхватываю из кармана «лимонку» — и тут — удар в бруствер. Отскочив от него, рядом шлепается длинная палка немецкой гранаты, с остервенением я хватаю ее и бросаю обратно. Сразу же взрыв. Чей-то глухой близкий вскрик.

Беру в правую руку «лимонку», зубами отгибаю концы чеки. Левой заряжаю ракетницу, взвожу боек.

Сзади, за бруствером, — шаги, я сразу слышу их. Вырываю зубами чеку, отпускаю планку и, продержав секунды три, бросаю туда гранату. Взрыв! В тот же момент рвет на бруствере, над моей головой. Удар где-то сзади и — еще взрыв! Одна граната взрывается возле пушки и сквозь пыль — темная долговязая фигура в каске.

— Хендэ хох!

— Скулу в бок! — кричу я и в упор стреляю из ракетницы. Длинная струя бьет из окопа, пышет клубком искр. Немец хватается за грудь и, подломившись в коленях, падает на спину. Несколько секунд из его груди брызжет ослепительно яркое пламя…

Немец горит, ракета рассыпает вокруг пучки искр, его сапоги свисают в мой окоп. Это ему за Люсю.

Я быстро снова заряжаю ракетницу, высовываюсь и бью в тех, кто поближе. Видно, удивленные моим огневым отпором, они утихают. Ракета подскакивает и катится по траве яркоогневой кометой. Зеленые отблески, догорая, пляшут на комьях бруствера.

Выбрасываю гильзу и заряжаю снова. Судя по головке, это ослепительно белая. Я жду новой атаки и благодарю Люсю. Мертвая, она спасает меня.

Но немцы уже молчат. Молчат минуту, две, пять… я прислушиваюсь и жду. Может, они подползают? И тут откуда-то издалека вновь доносится танковый рев.

Озадаченный, я вслушиваюсь, а рев все растет, ширится, приближается. Еще через десять минут уже вовсю дрожит, гудит, сотрясается земля. Несколько стремительно синеватых трасс пролетают над бруствером. Это уже оттуда, с нашей стороны.

Радостная догадка осеняет меня. Удивленный, я медленно встаю в окопе. Где-то в вечернем просторе заливаются, грохочут пулеметы, и все оттуда, с нашей стороны сверкают над землей все новые и новые трассы.

С последней Люсиной ракетой в ракетнице, готовый ко всему, я выскакиваю из окопа.