Марескотти развернулся, да так, что пола его плаща, описав полукруг, завернулась у колен, и, крикнув своей свите, устремился в дом. Подеста, в свете факелов ещё раз оглядев тело утопленника, неспешно двинулся следом.

– Почему мессир Корсиньяно столь дерзко говорил с мессиром Марескотти?
– тихо поинтересовался Альбино у Тонди.

– Нашла коса на камень, - безмятежно пояснил толстяк-архивариус, поглаживая кота между острых ушей, - Марескотти - кузен жены Петруччи, Аурелии Боргезе, а мессир Корсиньяно ... кузен самого Пандольфо.

– Но ведь мессир Корсиньяно обязан был допросить нас, - сказал Альбино, глядя вслед удаляющемуся подеста, - почему же он этого не сделал?

– Потому что мертвец - человек Марескотти, - снисходительно пояснил Тонди, - обнаружь мессир Пасквале здесь мертвым своего человека, он вцепился бы нам в глотки и продержал бы всю ночь в каталажке, нас допрашивали бы с пристрастием порознь и вместе, сверяли бы каждое наше слово друг с другом, угрожали бы пыткой и запугивали. А так как мы случайно напоролись в ночи на тело какого-то прислужника Марескотти, то нас можно вполне расспросить о таком пустяке утром за завтраком.
– Толстяк посторонился, ибо пришли слуги с носилками, на которые погрузили тело утопшего и понесли к дому, - однако, Бочонок уже уснул, пойдемте в отведенные нам комнаты, - толстяк зевнул.
– Надо и впрямь выспаться, денек завтра будет хлопотный.

Альбино последовал было за Камилло, но, обернувшись, заметил темную фигуру мессира Монтинеро, стоявшего у колодца и осторожно вращавшего ворот, чуть поскрипывавший, точнее, пищавший, как летучая мышь под сводами старой часовни. Прокурор, склонив голову набок, внимательно слушал этот звук. Неожиданно из темноты возникла вторая фигура, ставшая с другой стороны ворота. Альбино увидел накинутый на голову капюшон плаща и то, что человек ростом равен прокурору. Раздался мягкий голос, задушевный и язвительный одновременно.

– Я знаю, что произошло, Лоренцино. Мой дурень-келейник, наслушавшись от местных скудоумных девок нелепых сплетен, сказал, что в этом колодце три года назад утопилась прачка. Из-за несчастной любви.

– И что с того?

– Она превратилась в русалку... или тритона. Что если эта дева, выходя при свете луны на поверхность колодца, поет на вечерней заре, помрачая своими песнями ум юношей, схватывает их в объятия и вместе с ними кидается на дно, где дарит их своею любовью и где века проходят как мгновенья...
– теперь в голосе говорившего проступило опьянение, язык его чуть заплетался, - говорят, тритоны обольстительны, их очи блестят, как небесные звезды... Но надо обмотать себя одним концом струны, а другой обвязать вокруг дерева на берегу, иначе пение ундины настолько очарует, что уже не захочешь вернуться, и только тот, кто достанет цветок папоротника, может свободно слушать пленительное пение русалок, они будут гнать в его сети рыбу и орошать его поля при засухе...

– Ты пьян, Нелло.

– Ну и что с того? Господь наш Иисус пил сброженный сок виноградных лоз, и нам велел. Зато я поэтичен, Энцо, а ты черств, как сухарь.

– Ветер прекрасно замещает поэзию, звезды - фрески маляров, а дождь - музыку, жеманные же стихи нервируют горше скрипа немазаных колес. Что до твоей версии, Гаэтанелло, то спроси нашего медикуса, когда он проспится и протрезвеет, и ты узнаешь печальный и прозаический факт. Папоротник никогда не цветёт.

– Неужели все так ужасно, и мир совсем лишен романтики? Как страшно жить...
– поморщился епископ, - впрочем, чёрт с ним, с папоротником. Сойдёт и кактус... Уж кактусы-то цветут, Энцо, я точно знаю. Сам видел.

– Не поминай нечистого, Гаэтано, тебе сан не позволяет. Иди спать.

Альбино понял, что разговаривал Монтинеро с монсеньером епископом Квирини, и снова подивился его странным суждениям. Впрочем, если его преосвященство подлинно был пьян, то чего и спрашивать? Но если знать города глумится над беззащитными женщинами, а глава города смотрит на это сквозь пальцы и даже покрывает негодяев, если прокуроры и подеста равнодушны к происходящему, а епископы пьют и чертыхаются, то подлинно времена пришли последние...

К колодцу подошли люди подеста, намеревавшиеся охранять его до утра. Епископ посмотрел на них и ушел. Прокурор тоже отошел в тень и остановился. Перед ним стояла Катарина Корсиньяно.

– Этого человека убили?

– А, что, он тоже был вашим поклонником? Но люди Марескотти чаще воруют понравившихся девиц, чем утомляют себя ухаживаниями. С чего же вам беспокоиться о нём?

– Знаете, Лоренцо, - в тоне Катарины проступила досада, - я вас иногда ненавижу...

– Знаю, - кивнул Монтинеро, - это от девичьей глупости. Пройдет. На Петра и Павла я женюсь на тебе, поняла?- прижал девицу к дереву прокурор, переходя на куда более интимный тон.

Девица злобно хмыкнула, но потом, сочтя глупым обсуждать сватовство Монтинеро, спросила снова:

– Так этот человек убит?

– Мёртв, - уточнил прокурор, потом поглядел на девицу внимательней, - ты, часом, не видела ли кого у колодца?

– Нет, но момент выбран удачный, там фейерверк, тут темень...

Голос Лоренцо Монтинеро стал нежнее и мягче, он обнял девицу.

– О, дочь законника.... А знакома ли ты с "Corpus iuris civilis"?
– деловито уточнил он, имея в виду свод римского гражданского права.