Григорий, одетый в тяжелые доспехи, с саблей в одной руке, скакал рядом с одним из атаманов и окриком погонял своих на бой. Но мысленно он понимал, что ни его пехота, ни конница не устоят перед постоянным залпом пищалей (пистолетов), которыми были знабжены воины Годунова.

– Разворачиваемся! Уходим! – кричали казаки, пригинаясь к гривам лошадей, дабы уйти от пуль.

Царевич, кружась в седле, не мог сообразить, что делать дальше. Но тут его настиг атаман Белешко, весь потный и окровавленный. Потянув Григория за руку, он прокричал:

– Государь, разворачивайся, здесь нельзя оставаться, опасно!

– Что? Что ты сказал? – не расслышал его молодой человек, оглушенный ружейной пальбой.

– Уходи! – атаман стукнул коня царевича и погнал его прочь.

Во время бегства одна из пуль попала коню в брюхо, который от боли встал на дыбы и, скинув седока, замертво повалился на землю. Григорий, отплевываясь от снега, попыталя встать, но не смог: при падении он сильно ушиб колено и теперь ждал одного – смерть или спасение. К нему подлетел Белешко, посадил на свою лошадь и крикнул:

– Уходи, спасай свою жизнь, а я тебя прикрою.

Распаренный, с больной коленкой, скакал Григорий обратно под стены Севска, где совсем недавно так сладосто уповался на будущую победу. Теперь же он понимал, что поражение неизбежно, его войско наголово разбито, вся артиллерия – тридцать пушек и пятнадцать знамен – достались неприятелю, который опьяненный победой, пошел дальше, развязав жестокий террор, уничтожая всех без разбору – мужчин, женщин, детей – тех людей, которые добровольно присягнули самозванцу.

Сам Григорий решил бежать обратно в Путивль под охраной донских и запорожских казаков. Уставший, павший духом, молодой человек несколько дней практически ничего не ел и не пил, запершись у себя в комнате. Он написал два письма – Юрию Мнишеку и Сигизмунду, прося их о поддержки, но ответа так и не последовало. Зато, к счастью, его ряды вскоре пополнились новобранцами – четыре тысячи казаков. Их царевич отослал в Кромы для защиты крепости, сам же он предпочел пока оставаться в Путивле, выжидая удобного случая для начала новых сражений.

Наступила весна. На деревьях распустились первые листочки, птицы, вернувшиеся с южных стран, снова радостно защебетали на ветвях и кронах. В садах раскрыли чашечки цветы, чей аромат витал в воздухе, наполненный сырой землей и влажной от дождя травой.

Но не всем принесло облегчение и радость наступление тепла. Вот уже несколько дней Борис Годунов плохо себя чувствовал. Еще зимой врачи посоветовали ему соблюдать постельный режим и пить снадобья, однако упрямый государь прогнал лекарей и сказал, что Бог милостив к нему и не даст ему умереть, не сокрушив неприятеля. Однако, шло время, самозванец укрепился в южных рубежах, которые беспрекословно присягнули ему. Уже не так-то просто было сразить его. Даже тех монахов, что были подосланы к Отрепьеву с целью отравить его, но их разоблачили и арестовали. Видать, Господь не хотел отдавать расстригу в руки Бориса.

Несколько дней царь ходил с болью в висках, два раза у него случалось кровотечение из носа. Лекари давали снабодья и травяные порошки, но ничего уже не помогало. В один из майских дней после обеда Борис Годунов почувствовал себя хуже обычного. Встав из-за стола, он потерял сознание и упал на пол, из его рта и носа непрерывно текла кровь. Через несколько минут он скончался.

Весть о смерти государя облетела сначала Москву, а затем и другие города. Армия, собранная Годуновым для разгрома неприятеля, покинула своих бывших господ и с покорностью присягнула Григорию Отрепьеву. Сам Петр Басманов, понимая, что юный, бесхарактерный сын Бориса, Фёдор, ставший царем после смерти отца, не может быть хорошим государем обширной страны, сам лично приехал к Отрепьеву и поцеловал ему руку и крест. Тот, восседая в кресле словно на троне, улыбнулся и спросил:

– Ты все же решил признать меня царевичем Димитрием, хотя раньше воевал против меня?

– Прости душу грешную, государь, – проговорил Басманов и перекрестился, – не ведал я, что творю. По своему безрасудству помогал я Годунову, теперь же мои глаза прозрели и я вижу сейчас перед собой истинного сына Ивана Грозного.

– Я прощаю тебя. Будь отныне моей правой рукой, служи мне верой и правдой, – Григорий положил свою теплую ладонь ему на темя и тихо прошептал молитву.

В большой, тускло освещенной комнате с решетчатыми окнами и высоким сводчатым потолком, сидело трое человек: низверженный царь Фёдор Борисович, его мать и бывшая царица Мария Григорьевна, а также царевна Ксения, темноглазая дочь Годунова. Вот прошло уже несколько дней с тех пор, как их заточили в собственном доме те, кто недавно присягнул Отрепьеву. Ксения каждый раз с ужасом вспоминала тот момент, когда разъяренная толпа вместе с боярами ворвались во дворец, скрутили царю Федору руки, сорвали с него шапку Мономаха, всех их троих силком вытолкали на улицу и под хохот и брань москвичей повели в их прежний дом. Дабы они не смогли сбежать, у дверей и окон была преставлена охрана. Так их собственный дом стал тюрьмой.