–  Молчи. Дорога таких известна. А я говорю, что разбой от голода и от беса не спрячет. Он и сердцу добра не даст: идут по дорогам люди наги да босы, краюхи хлеба в котомке нет, а ты их совсем до гола босуешь. Ан, чем ты от них поживишься? Ну?

–  Так я же и говорю…

–  Ничем от таких нельзя поживиться!
– сурово перебивал Мирошку кузнец.
– Вот потому и осталось - идти на Суздаль. Дед мой был родом оттуда. Я, помню, отроком слышал: дед отцу не раз хвалил те места! Туда всё рвался. Ан, князь Мономах, а потом князь Юрий туда его не пускали: в Городце был им нужен. Так и погиб дед в сече, домой из похода на половцев не вернулся. А я возрос у отца в Городце. Там бабу себе нашёл, детьми обзавёлся и старым стал… Ишь борода крепка! Ан в горе каком нет-нет, а про Суздаль, бывало, вспомню: «вернуться бы мне в отцовы места». Страшко с улыбкой закончил:

–  Добром не пришлось, возвращаюсь неволей!

–  А мне, кроме мамы да деда с Ивашкой, ещё городцовского домового жаль!
– простодушно вступила в чужой разговор Любава.

Она повернула своё миловидное лицо к Мирошке.

–  Уж больно у нас в Городце домовой был славен! Ты помнишь, братеня, - спросила она уже дремлющего Ермилку, - каков он был сноровист да заботлив?..

Не открывая глаз, Ермилка с трудом ответил:

–  Я помню… - и сразу же погрузился в сон.

–  Такого теперь не сыщем… Ох, ловок был старый!
– восторженно продолжала Любава, опять обращаясь к Мирошке.
– Хлопотун такой да заботник. Всегда подсоблял в работе. Бывало, к ночи чего не успеешь, он всё доделает. Заворчит, застучит в избе, а доделает! Утром проснёшься - в красной рубахе, босой, косматый…

Она побожилась:

–  Сама видала, хоть окрещусь! А уж как добр был… Если чему суждено случиться - так обязательно знаменье даст. Помнишь ли, братец… Ты спишь? Ну, батя, ты помнишь, как он тебя в бок толкнул, когда ты в ту полночь спал, а воры залезли в клеть?

Страшко покосился на дочь, хотел рассердиться на глупую болтовню, но вместо этого с интересом ответил:

–  Ну, это я помню!

–  А помнишь, когда к нам повадилась ведьма доить по ночам корову, он даже с ведьмой подрался?

–  Вестимо, и это помню!

–  Ох, славный был дедка! Найдём ли теперь такого?

Любава истово закрестилась, потом счастливо вздохнула, уютно свернулась калачиком рядом с Ермилкой - близко к Мирошке - и закрыла глаза. Сонным голосом она протянула:

–  Скорей бы дойти до места… Мирошка беспечно сказал:

–  Дойдём!

–  И пищу добудем?

–  Ну да!

–  Ух, сытно поесть охота…

Любава пригрелась, заснула. А утром её разбудили весёлые голоса: отец, Мирошка и брат Ермилка возились возле костра. Сидя на корточках у кучи из мха и веток, отец ударял ножом по кремню, высекая искры, и ровно, настойчиво повторял слова огневого заговора:

И вот огонёшек высекся, прыгнул в колючий мох, из мха - на сухую хвою, по хвое - на ветку смолистой ели, к сучку сосны. Потом заплясал, поедая пищу и кланяясь рыжей башкой, будто хотел сказать старательному отцу: «Я тут. Чего тебе надобно, батя?..»

Возле костра, на траве, белели мокрые птичьи перья.
– Отколь у вас птица?
– спросила Любава.
– Ой, курица, я гляжу!..

Ермилка вскричал:

–  Ага, увидала? Мирошка в посёлок, неведомо чей, ходил, поймал эту курицу для тебя! За то ему по горбу батогом попало…

Ермилка заливисто рассмеялся:

–  Ишь, гнётся возле костра… А всё потому, что плечи в ссадинах. Сам видал!

Мирошка тоже попробовал засмеяться, но застеснялся и только взглянул на Любаву со смущённой, быстрой улыбкой.

Сердце Любавы счастливо дрогнуло. Она поспешно вскочила с земли и начала помогать отцу насаживать тощую, синекожую курицу на деревянный вертел.

В тот день они хорошо поели, согрелись и тронулись дальше - в лесную глушь, в чужую, хоть и заветную даль.

Так дошли они до безлесной долины - Пустого Поля. Оно тянулось большой полосой до мутного горизонта, а в самой его середине, на сгибе глухой реки, у трёх больших тополей стояла церковка. Возле церковки сидел чернец. Он сидел на бревне и плакал, не вытирая слёз.

Любава спросила:

–  Чего ты, дедушка, плачешь?

Чернец повернул к ней лицо, и Любава смутилась: несмотря на поблекший, печальный взгляд, монашек был явно пригож и молод. Небось только-только пришёл он сюда из Киева просвещать крещёных и некрещёных, да не сумел среди них ужиться, поддался тоске… оттого и плачет! Она поправилась:

–  Ай, прости… я думала - дедка! Чернец печально ответил:

–  Чего прощать? Грехи мои, видно, тяжки! За то Господь напустил беду… От этой беды и плачу.

–  А что за беда?

–  Нечистые в церкву да в келью влезли. Иные шумят и летают, иные пищат там во образе крыс. Расхитили у меня все запасы, какие были на зиму. Крова лишили: сижу на дожде, как праотец Ной сидел…

И смущённо спросил:

–  Поесть у вас нет ли? Ермилка ответил:

–  Есть!

Но отец больно ткнул его кулаком в посиневшую от холода шею, строго поправил: