Данила Никитич с немым вопросом смотрел на избы редких посёлков, попадавшихся по пути на всхолмлённых берегах, пытливо глядел на сгорбленных бородатых людей, копошившихся на полях, на сизые дымы, ползущие по соломенным крышам под низким дождливым небом.

Почто этим людям выпал такой удел? Почто им судьбой дано отвозить наибольшую долю урожая, мехов и мёда на княжеский двор? Отчего и кем повелено им трудить на бояр усталые руки и весь свой век терпеть от мора да глада, от ратного разорения, от беды? Трудами их мир стоит: богатый не ведает недостатка в одежде, в гривнах и в пище, а властный - в славе и силе. Ради чего же у них самих, тех бедных людей, от трудов лишь горбы на спинах, мозоли да раны, в очах же - всегдашнее горе?

«Ужели вон тот любодельный, весёлый Митерь, - спрашивал себя книжник, глядя на воина в мокрой шапке, - или седой Улеба, или же отрок мой Кирька хуже, чем боязливый боярин Лонгин Сужата? Боярин лишь пьёт заморские вина да спит у себя в ладье… А он ведь и разумом беден, и волей слаб! Нет от него ни пользы, ни доброго помышления. А воин Митерь трудится день и ночь, добро посольское охраняет… Так в ком же из них есть воистину красота добра и свершений?
– бесстрашно пытал он себя.
– И для кого из них надобно бы светить полудневному солнцу, блистать ясным звёздам, сеяться тихим дождям, бежать струе за ладьёй, качаться лесам, синеть высокому небу, плодоносить земле? Ужели для-ради сонного, неразумного Лонгина или ему подобных? Нет, не для Лонгина, а для Кирьки! Для всех трудящих руки и ноги свои! Для-ради них на милой Руси должно быть небо солнцем и звёздами украшаемо, а земля - дубравами, реками, рыбами в реках, зверем в дубравах, птицей в радостных небесах!

Да и как не радоваться любодельным селянам при виде солнца, резво ходящего посредине неба во время ясного дня? К радости видеть им и луну и звёзды, указывающие время посева и жатвы. Одна лишь трава, дающая стаду пищу и столь чудесно произрастающая везде, уже достаточна для того, чтобы дивиться прелести мира, если ты вникнешь, с каким искусством она создана! А если взять жито… Только подумай - и будешь весь век дивиться тому, сколь мудро стебель пшеничный опоясывается коленцами, чтобы они, подобно хрящам и жилкам, могли поддерживать тяжесть колосьев и делать стебель упругим…»

Данила Никитич дивился искусству умелых рук оружейников, хлебопашцев, ткачей, строителей, гончаров, охотников, швиц, кузнечных дел знатцев не меньше, чем чудесам природы, которую так любил. «Чудесней умельцев и нет ничего на свете!
– решал он с горячей любовью в сердце.
– А потому и в делах природы все могут увидеть и лучше всего понять лишь люди земли, ремёсла и ратного дела!» Вот с ними и быть Даниле теперь вовеки!

«Как видно, - думал он, усмехаясь, - и в самом деле сей год изменил мне душу: был легкомыслен, а стал умён. Да, мчится без отдыха быстролётное время. Мчится… бежит! Немало за год воды утекло… немало оно вокруг изменило. Одно изменить не имело сил: любовь к Пересвете». Уехал Данила послом в Царьград, расстался с боярышней Пересветой - и будто звезда закатилась за тучу! А он не забыл ту звезду, он - помнит!

Данила вздыхал и оглядывал берег: плывёт она, Русь, навстречу! Плывёт она, мать святая! Плывёт она - слава и счастье! Весь мир ей открыт: плыви!

Книжник нетерпеливо кричал на гребцов:

–  Э-гей! Шевели в струе весла борзее!
– и расправлял свои сильные плечи.

Голос его проносился над сизой гладью реки, как ветер, и всё вокруг веселело, глаза дружинников становились сразу внимательнее, живее.

Только княжич морщился, как от боли: чего кричит беспокойный Данила, будто увидел счастье за тем кустом?! Нет его, этого счастья, ни за кустом, ни дальше. Мир сер и невнятен, как дождь или пыль…

Княжич молча лежал на передней учане, глядя в мутное небо широкими голубыми глазами. В свои неполные восемнадцать лет он немало узнал из книг и многое передумал. А всё-таки, видно, и не узнал он таинства мира. Вот вспомнился княжичу Страт, его первый пестун-наставник учивший его ещё в детские лета верить красивым сказкам.

–  Помни, княжич, об островах Макарийских, - говорил наставник велеречиво и веско.
– Там реки молочные, берега их кисельные. Туда и стремись…

–  Где они, те острова Макарийские?

–  Те острова под самым восходом солнца. Туда залетают вещие птицы Феникс и Гамаюн, благоуханье износят чудесное!

–  А что там ещё?

–  Там нету зимы. («И море зимы не знает!» - подумал княжич.) Туда из Руси улетают птицы, а весной приносят на Русь цветы и тепло. Там каждой птице от века дана забота: кукушка хранит от небес ключи, и когда прилетает весной на Русь, так будит Илью с Перуном, те отпирают небо и сыплют на землю живое семя дождя. Ещё лежит там чудесный камень Алатырь. Сидит на том камне дева - Заря, зашивает кровавые раны воинам. Оттого и небо так часто утром да вечером алым бывает, ибо есть много на свете войн, а значит, немало и раненных в разных сечах…

Княжич закрыл глаза и вздохнул: сколь более счастлив тот, кто умирает в бою! Вот он, увы, умирает без ран, не в битве. Не сядет возле него Заря, не тронет нежными перстами, чтобы зашить кровавые раны. Уйдёт он во тьму, как уходит трава, сгорая в огне: пылала, горела, а кончилось пламя - и где ты, трава сухая? Рассеялась дымом и сгинула - быстрая, незаметная, словно мысль!

Нет, жизнь его даже и не трава сухая, а вялая, мокрая ветвь: тлеет та ветвь в костре, только чад от неё - не пламя!..