К чему собирался Гюрята приставить сына, тот так и не узнал, ибо привычная новгородская жизнь вскоре снова нарушилась.

Новгородское вече шумело и волновалось. Ещё продолжал гудеть вечевой колокол, ещё глухо вторили на концах кожаные била, а площадь перед детинцем заполнил люд.

Не всякому новгородцу место на вече. Тому дозволено голос иметь, кто двором владел. Однако горло на вече дери, а истинные хозяева здесь бояре и иные именитые люди, им и судьбу вечевую определять.

Стекался народ, не расспрашивая друг друга, для чего званы, знали: князь Ярослав воротился, а с ним дружина при двух воеводах…

Пров запоздал. Бродил с луком за городом, силки на перепела ладил, когда услышал, на вече созывают. Прибежал, перевёл дух, осмотрелся. Площадь полна народу. Протискался вперёд к помосту. Не в затылки людские ему глядеть, хотел своими очами увидеть. Только умостился, как кто-то за рукав потянул. Оглянулся и ахнул. Сбоку Кузька, лик в улыбке расплылся.

–  Вот те и раз!
– развёл руками Пров.
– Я-то и не подумал, что с князем и ты заявишься.

И кинулся тискать друга. А тот отшучивается:

–  Эвон, какой медведище вымахал, нагулял силы. Задушишь! Довольно, давай послушаем. Вишь, отец твой на помост поднялся.

Пров отпустил Кузьку, глянул. На помост поднялись Гюрята с посадником Константином, а с ними Ярослав с воеводами Добрыней и Александром.

Побурлило вече ещё малость и замерло, слушает, о чём говорить с ними начнут. А на помосте поклонились на все четыре стороны, и тысяцкий Гюрята речь стал держать:

–  Люд новгородский, вестимо ли тебе - князя Ярослава с отчего, киевского стола ляшский король Болеслав изгнал и Святополка посадил!

–  Вестимо!

–  Князь Ярослав у вас, новгородцы, пришёл защиты искать. Дадим ли?
– перекрывая рёв голосов, зычно спросил Гюрята.

Кинул тысяцкий эти слова в толпу и замолк, ждёт ответа. Знает, сейчас должен бы первым выкрикнуть боярин Трифон, староста Словенского конца. Его поддержит купец Остромысл, староста Неревского торгового конца. С ними у Гюряты намедни сговор был, как и что отвечать.

Закрыл рот тысяцкий, а стоявший внизу у помоста боярин Трифон уже вопит:

–  Станем в защиту князя, прогоним Святополка с ляхами!

А за ним голос Остромысла:

–  Соберём ополчение!

–  Пошлём рать!
– поддержал люд кончанских старост.

Но тут, нарушая заданный Гюрятой тон, тонкоголосо, по-бабьи, выкрикнул боярин Парамон:

–  Ходили ужо! Почто не удержался на княжении?

Толпа услышала, подалась голосами в его сторону:

–  Верно речёт боярин, ходили, живота своего не жалеючи!

–  Почто мечом не бился с ляхами за свой стол? Зачем город покинул?

Крякнул тысяцкий - экий пустозвон боярин! Брякнул и очи вытаращил, дивуется. И к чему? Не для Новгорода ли он, Гюрята, старается? А коли для Новгорода, то в первый черед для него, боярина Парамона.

Ругнув в душе боярина за то, что не туда поворотил вече, подумал: «Надобно своё слово вставить».

–  Люд новгородский!
– Тысяцкий напрягся, от злости лицо кровью налилось.
– Кто худое о князе Ярославе скажет? Коли и были какие обиды, то обе стороны чинили их. Князь же Ярослав за то, что мы его на стол киевский сажали, по правде новгородской поступил с нами. И мы с той поры Киеву дань не платим. Святополк же, севши в Киеве, сызнова потребует от нас гривны, и станем мы платить ему из лета в лето, как платили при великом Владимире! Так не лучше ли помочь князю воротить стол, и за то свободны от дани будем, либо пусть к варягам уходит?

–  Воротим!

–  Пошлём ополчение!
– дружно закричало вече, позабыв, что оно только что поддерживало Парамона.
– Вели скликать рать!

–  Скотницы наши обильны, людьми мы богаты, зачем нам варяги, сами прогоним Святополка!

–  Мыслю я, - вставил князь Ярослав, - нынешней зимой изготовимся, а по весне и двинемся.

Пусть будет так!
– поддержали князя сначала на помосте, а потом и всё вече.

Шумно пирует Болеслав, что ни день, то пьяное разгулье. А тут ещё свадьба подоспела…

На княжьем дворе, где некогда, при великом князе Владимире, выставлялись столы для ближней боярской дружины и пел речистый Боян, кричала и бахвалилась шляхта.