Утро было шоком. Я проснулся на диване, рядом спала Бодил, за столом у окна сидела парочка. Они что-то ели, хрюкала кофеварка, вылетели тосты, мимо нас по комнате ходили какие-то люди. Я скрылся под одеялом, повозился в поисках одежды, кое-как оделся, выбрался с виноватым видом, нащупал стул, сел на ладони, потом — уверовав в присутствие надежной опоры под моим рассудком — на стул. Было похмелье. А разве я пил?.. Вспомнил, как она покупала нам в баре… перед тем, как выйти обдолбаться. Люди на меня смотрели как на жертву несчастного случая, с пониманием, не изучали меня, не приставали с вопросами… Суббота в календаре над кухонным столом. Это многое объясняло и в их лицах тоже. Я не отказался от кофе, которое мне предложил молодой человек, — сплошная вежливость и болезненная тихость, самого колбасит, подмигнул он, — я достал сигарету, спросил можно ли курить, — можно, стрельнул у меня одну на двоих, они закурили. Из туалета вышла девушка, парень рванул в туалет. Вышедшая из туалета села за стол, вздохнула, глоток кофе, тост, italiansk салат. Покурили на двоих мою сигарету. Что за место! Окна в крыше — это какой-то чердак, но очень добротно сделанный чердак, чертежная доска с каким-то планом, еще постель, в которой кто-то спит… Парень выбрался из туалета — с таким больным видом, как пес, взглядом ищет сочувствия, — всем плевать: у всех и так больной вид, — я тоже хотел в туалет, но почему-то не решился. Он сел рядом со мной, вздохнул, пожаловался: ужасное похмелье, его только что вырвало, я посочувствовал, сказал, что у меня то же самое… Все-таки сходил.

— Кстати, меня зовут Магне, — сказал он, наливая еще кофе. — Я из Норвегии.

Действительно, кстати, — подумал я и сказал, что я русский моряк и меня зовут Евгений.

— Русский моряк? — спросил он. — А я художник.

— А я композитор… — добавил я, бродя взглядом.

— Композитор? — смутился он.

— Да, композитор.

— Но ты сказал, что ты — моряк!

— Да, — подтвердил я, — конечно, я работаю моряком, а так — я композитор: я сочиняю симфонию…

— Какую симфонию?

— «Копенгага», — сказал я с достоинством.

Он нахмурился. Попросил повторить.

— «Копенгага», — торжественно выбросив руку перед собой, нараспев произнес я, устремляя при этом затуманенный взгляд вдаль. Это подействовало. Магне даже открыл рот.

— То есть у вас, у русских, можно быть и композитором, и моряком…

— Конечно, — сказал я, — никто не запрещает морякам быть композиторами!

Тут он расхохотался, стал грозить мне пальцем.

— Я понял, — сказал он, — я понял: это была шутка! Это шутка!

Он хохотал, сморщиваясь, как поганка. Я тоже улыбался, кивал (пусть думает, что шутка, да, пусть лучше думает, что шутка). Он так смеялся, так сотрясался, будто сквозь него ток пустили, ему даже стало плохо; как-то вдруг ему стало невмоготу — я подумал: с сердцем, что ли? Но нет… он нырнул в туалет, чтобы опять проблеваться как следует… пустяки…

Я сел в пустое кресло, развернул какую-то газету, в ней шевельнулись и потекли бумаги, поймал: распечатка какой-то пьесы, с какими-то странными персонажами и монологами… сразу стало ясно, что дурка, персонажи все из сказок… чушь!

В соседней комнате ожил барабан, к нему подключилась басуха, барабан спотыкался, басуха, заикаясь, бубнила что-то с бодуна. Норвежец вернулся, предложил по «Туборгу». Я не отказался, но заметил, что вообще-то жду, когда проснется Бодил, чтобы попрощаться.

— Ну, она будет теперь целый день спать, — сказал он. — А ты что — куда-нибудь торопишься? Кстати, слышишь музыку, барабан — это тоже русский парень, а бас — это парень из Ирана. Они неплохо зарабатывают, по правде говоря, наш kollektiv на них и держится. Кстати, Бодил недавно уволили. Она была в жуткой депрессии, и если ты уйдешь, думаю, она впадет в депрессию снова. Ей не везет на парней, — прошептал он в мое ухо. — Хочешь, покажу мои работы?

Взяли еще пива… Магне неторопливо показывал картины…

— Это невероятное… Это незримое… Тут без названия… Этюды… А это эскизы… эскизы… наброски… портрет моей бывшей девушки… Это так, ерунда… Восход! Да, восход солнца… Это просто горы… то есть не просто, а норвежские горы… Хенефосс… Ты был в Норвегии?.. Нет?.. Вот это на самом севере… фьорды…

— У-у-у, — сказал я многозначительно.

— Тебе следует съездить…

— Я знаю, мне уже советовали… Уже собираюсь потихоньку… Планирую…

— Помогу, если что… Напишу маршрут… У меня там знакомые хиппи, есть где заночевать, если что!

— Спасибо… Это как раз то, что нужно!

— Да?.. — спросил он, вглядываясь в меня.

— Конечно! — подтвердил я. — Хиппи… Что может быть лучше?

— Ну… да… Ты же композитор, я и забыл… — Он снова прыснул и возобновил показ своих работ: — Это вечер… Тоже норвежское… Озеро в горах… Осень… Снова осень… Это моя мать… Это бывшая подруга…

— Тут она не похожа на себя…

— Это другая подруга…

— У…

— А вот это — Сатана, — сказал он таинственно. — Ты веришь в Сатану?

Я, конечно, кивнул, и это его удовлетворило, он шевельнулся, будто по его спине пробежал озноб; долго держал передо мной Сатану, с такой тихостью, точно сличал: получилось или нет, как если бы рисовал с натуры. Я, наконец, сказал, что картина производит самое сильное впечатление. Это вдохновило его на отрыжку:

— Ну, потому что это самое главное!

Трясущимися руками он достал другую папку — противного зеленого цвета. Там было только «самое главное»: сплошной макабр во всех ипостасях и всюду Сатана. Я делал вид, что впечатлен.