– Ночлег, — сказал ездовой.

– Где мы находимся? — спросил Сергей, разминая затекшие ноги.

– В Армани. Как раз на полдороге до Балаганного.

– А где же море? — Морозов оглядывался. — Да вот оно!

Рука протянулась, показала. Морозов увидел громадные, метров до пяти, заснеженные бугры с изломанными темными краями. В прогалах за буграми он усмотрел что-то бесконечно вздыбленное, твердое, явно непроходимое. Вечерний свет делал этот ландшафт унылым и страшным.

— Море?!.

– Припай. Он всю зиму громоздится. Последние шторма накидают на берег колотые льдины, и так они стоят всю зиму. А море еще спит. Это залив. Мы через него ударимся напрямик до Балаганного.

Пошли в избу.

Дом оказался просторным, запах его был родным, деревенским. Две женщины — молодка и старуха — засуетились вокруг Оли, переняли старшую дочку, она обиженно заплакала, после чего закричала и младшая — просто так, разминаясь после сна на свежем воздухе.

И пока Сергей помогал разобрать узлы, умывался, женщины уже разговорились. Вскоре принесли теплое молоко, кашку. Оля принялась кормить малышей, хозяйки стали возле нее, скрестили на груди руки, и пошел разговор, которому, кажется, не бывает конца.

Сергей долго не мог уснуть, обдумывал услышанное за ужином. И все время удивлялся, как этот особенный, русский мирок, Бог знает в какое время заселивший узкую полоску северного побережья Охотского моря, сумел уцелеть, сохранить устои жизни даже в лихолетье, когда все районы «прямого подчинения Хабаровскому крайисполкому», а если точнее и по правде — районы всесоюзной истребительной каторги, где хозяйствовал не исполком, а начальник Хабаровского НКВД Гоглидзе, — как эта прибрежная полоса удержала быт и дух свободных первопоселенцев, рыбаков и охотников, мореходов и лесников, сдружилась с орочами и орочонами, много веков живущих по берегам Тауйской губы! Просторные, даже богатые дома, крытые тесом, огороды на теплых, у леса отвоеванных землях; большие баркасы, мирно лежащие сейчас возле дворов кверху днищем; свой говор, радушие, соленый юморок; свое мастерство и умение все сделать собственными руками — те же огороды, родящие незнаемую до них картошку и все другие овощи, особую породу мелких, непривередливых коров, умных ездовых лошадок… И, конечно, сохранить характер поморов — дружелюбие, доброту, готовность прийти на выручку попавшему в беду человеку.

Да, здесь отлично знают, кого привозят в бухту Нагаева с Большой Земли на больших кораблях. Знают и о золоте, которое добывают в горах. И как добывают. Им только непонятно, за что так жестоко наказывают людей, которые никого не убили, не ограбили. Вот хотя бы женщины, которых держат и сегодня в Балаганном и Талоне, куда едет агроном. Всякие там есть, молодые и старые, городские и деревенские, разговаривают они и по-русски, и как-то по-чудному, все спокойные, хорошие, а жить их устроили за колючей проволокой, под стражей. И всем коренным жителям берега давали бумагу, они расписывались, что не будут разговаривать с этим народом, а если кто объявится в их поселках, то вязать и отправлять в Балаганное как беглых.

Когда сели ужинать, Сергей и Оля только переглянулись: такое обилие на столе! Икру — красную икру! — ложками, из большой гончарной миски, да зеленый лук поверху… А пироги с рыбой и с грибами, это не для гостей, не специально, а обычно к ужину. А ломти красной кеты, жиром светящейся на срезе! И картошка на сковороде, и солянка. Куда там ресторану!

Сергей поставил бутылку спирта. Хозяин взял ее с почтительной осторожностью, открыл, пролил в чашки граммов по пятьдесят, глянул на жену.

– Воды? Счас, счас! — и улыбчиво поставила кувшин. — Разбавляйте.

Пили понемногу, ели основательно, разговор пошел о совхозе, сошлись на том, что больно велик, что начальник там «городской и вежливый», а вот в лагерях, видно, худо, бабочки одеты плохо, зимой в лесу работают, снегу по пояс, негоже им с пилой-топором. Огороды — куда ни шло, а в лес — нет, нельзя им тяжелого, без детенков останутся, куда же хуже для государства.

Из-за стола вышли, на образа в переднем углу перекрестились.

И Сергей, и Оля — тоже, с благодарностью. Уже после старшой спросил у Сергея вполголоса:

– А ты партийный по виду…

– Нет, — ответил он. — Я агроном. Буду в совхозе огороды расширять, теплицы-парники строить. А овощи туда отправлять, где золото копают. Там худо кормят.

– Слышали мы… Ну, а в совхозе есть где развернуться. Ходил я по Каве, Челомже, по Тауйю, реки там такие. Страсть, как много гусей, утей, всякого рябчика, глухаря. Ну и медведя можно запросто встретить, это точно. А уж кета и горбуша, тот же кижуч валом идет против течения, когда время нереститься. У нас свои речки такие же, Армань, тот же Хасан, Яна, небольшие, но покамест рыбные. Всем хватает.

– А море чем богато?

– Зверем да рыбой. Однако зверя больше. Тюлени здешние — акиба, нерпа, ларга, у них сало-жир толщиной в ладонь, как студень, для орочей и якутов радость, а вот мы не потребляем. Такой дух от него. Сам попробуешь.

И хитро улыбнулся.

Дорога от Армани шла вдоль морского берега, то удаляясь в мелколесье, то откатываясь далеко в море, где лед не был покорёжен. С юга накатывался очень неприятный, влажный и холодный ветер, он забирался под одежду. Оля очень беспокоилась за девочек, кутала их, потом накрылась с ними тулупом. Уже в ночной час осторожно пересекли речку Яну, ее правый берег был крутой, мужчинам пришлось впрягаться, помогать вытаскивать сани. На том берегу пошло какое-то растрепанное и перебитое мелколесье, лиственницы выглядели жидкими и почти все прилегли вершинами от моря.