Красильщиков Аркадий
Шрифт:
Как только монах увидел, что враги ускакали, он выхватил меч и уложил на месте своих сторожей. После этого он вскочил на лошадь и кинулся по пятам за врагами. А Гаргантюа в это время уже отразил нападение, и враги, попробовав его дубины, снова обратились в бегство.
Франсуа Рабле. «Повесть об удивительных подвигах великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля»Норма? Безумие? Какой мир реальней: созданный Рабле, Свифтом, Маркесом, Гоголем, Гофманом, Булгаковым, или тот, в котором мы все тоскливо тянем лямку?
Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие, струя воды под сильным напором ударила меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности – настолько велики были следы истязаний.
Николай Заболоцкий. «История моего заключения»А все ли люди – это люди? – писал Новалис. Ведь и совершенно иные существа, нежели люди, могут выступать в человеческом обличье.
Гений Чарльза Спенсера Чаплина тоже был краток: «Толпа людей похожа на чудовище без головы». Говорит это жаждущий аплодисментов старый клоун Кальверо в «Огнях рампы».
«Без головы», без мозга, без разума. «Чудовище», живущее одними инстинктами: завистью, ненавистью, страхом…
Фон Папен, проложивший нацистам дорогу к власти, писал впоследствии: «Что касается меня – то я допустил одну важную ошибку, недооценив наглую напористость национал-социалистов, с которой они стали воплощать в жизнь свою “Новую идею”, адресуясь при этом не к буржуазии, все еще мыслящей категориями XIX века, а к широким массам, и в первую очередь к их инстинктам, а не их рассудку».
В ХХ веке власть отбросила «старую этику» за ненадобностью, поместив в камеру пыток тех, кто все еще пытался жить и творить по ее канонам. Пройдет почти четверть века со дня ареста Заболоцкого, и другой великий поэт попадет в эту камеру. Впрочем, не пытки это были, а всего лишь побои. Другое время – другие правила игры, но все те же нелюди властны над судьбами людей.
Из «Диалогов с Бродским» Соломона Волкова:
Волков. Как у вас сложились отношения со следователем?
Бродский. Ну, я просто ни на какое общение не шел, ни на какие разговоры. Просто держал язык за зубами. Это их выводило из себя. Тут они на тебя и кулаками стучать, и по морде бить.
Волков. Что, действительно били?
Бродский. Били. Довольно сильно, между прочим. Несколько раз.
В общем, сначала пуля в затылок или смерть от голода и холода, а затем стали «пороть на конюшне», чтобы не забывал раб, холоп и смерд, кто в доме хозяин.
Бродский о тюремном и ссыльном своем опыте ничего не написал. Поединок этот с властью был ему неинтересен. Зачем тратить слова на стоны и жалобы? Рассказ Заболоцкого «История моего заключения» – своего рода исповедь, заклинание, но и вера в слово, способное что-то изменить в окружающем мире. Иосиф Бродский и не думал сводить счеты с обидчиками. Да и к жалобному слову относился без иллюзий. Люди, искалеченные сталинской машиной пыток, искали в жалобе не просто возмездие, но возможность утраченной гармонии. Иосиф Бродский не желал вступать в диалог, спор, конфронтацию с любой властью. Он был сам по себе, и враждебный ему мир зла – сам по себе.
Худощавая мисс из АфинБыла дверью расплющена в блин.Но вскричала спокойно:«Это вовсе не больно!»Та отважная мисс из Афин. Эдвард Лир. «Книга бессмыслиц»«Это вовсе не больно», – готов был утверждать всем своим существом Иосиф Бродский. «Солидарность с горем» – это не жалоба. Это всего лишь – солидарность. Талант Заболоцкого невольно восставал против авторитарного режима самим размером дарования. Иосиф Бродский был прямым и явным врагом репрессивной системы в СССР. Будущего лауреата Нобелевской премии избивали, судили и сослали как врага. И Бродский, прекрасно сознавая это, даже любовался собой, отбывая принудительные сельхозработы:
…Топорщилось зерно под бороной,и двигатель окрестность оглашал.Пилот меж туч закручивал свой почерк.Лицом в поля, к движению спиной,я сеялку собою украшал,припудренный землицею, как Моцарт.Поэт не дал возможности толпе запугать себя, оставить навечно в камере пыток и страха. «Моцарт» неприкасаем, пусть и в колодках, неподсуден и свободен.
Стихи раннего Иосифа Бродского очень похожи на восторги позднего Николая Заболоцкого:
Хлестало, будто из баклаги,И над собранием березПир электричества и влагиСливался в бешеный хаос.А мы шагали по дороге,Среди кустарников и трав,Как древнегреческие боги,Трезубцы в облако подняв.«Мы шагали». В шаге подобном еще и попытка с толпой-победительницей слиться. Может, и простит тогда, не казнит самосудом, примет за своего. Вождю-людоеду кланяться было стыдно. Толпа все-таки не вождь. А может, и не толпа она вовсе, а пресловутый народ?