Он бы никогда не узнал в том старике Эрика, если бы не родимое пятно над бровью, будто не сам Эрик, а именно это пятно преследовало Шимона всю его сознательную, взрослую жизнь.

Эрик прибыл в санаторий на автобусе вместе с группой немцев из Восточного Берлина. Кац знал, что теперь Берлин не разделен стеной. Но знал он так же и то, что в этот санаторий приезжают только немцы из бывшей социалистической Германии. Они беднее остальных граждан страны и могут себе позволить лечение и отдых в этом санатории.

Значит, Эрик не был богат, а к тому же хром, хотя и не жалок в своей хромоте. Немец, даже на костылях, передвигался легко и быстро.

Потом они часто встречались в столовой. Шимон поначалу менял время завтраков, обедов и ужинов, но хромой старик тоже не придерживался твердого расписания. Впрочем, учитывая скользящий график процедур, это и не было возможным.

Немец не узнал Шимона. Он и не мог узнать в семидесятилетнем старике мальчишку – сына убитой им когда-то женщины. У Каца не было особых примет, вроде родимого пятна над глазом. У Шимона была одна невидимая примета – его проклятая, измученная память.

Посреди реки работала драга, гремела цепями подъемника, черпала со дна реки гравий. К драге подходила грузовая баржа, забирала мокрые камни и отвозила их куда-то за мост, вниз по течению реки.

Люди расширяли и углубляли фарватер. Шимону нравилась эта простая и нужная работа. Он даже завидовал тем людям: с драги и на барже. Ему казалось, что и вся жизнь этих людей должна быть такой же простой и ясной, как их работа, и в памяти речников не должно быть того ужаса и стыда, который Шимон вынужден носить в себе до конца дней.

Эрик выстрелил маме в затылок. Мама упала в пыль, и сверток с отцовскими брюками тоже упал в пыль, а Шимон все еще держал, согнувшись, ослабевшую и сразу ставшую ледяной руку мамы.

Убийца смотрел на мальчика с улыбкой.

– У-у-у-у! – выдохнул он, пугая, скорчил гримасу и поднял пистолет.

Шимон разжал пальцы, выпрямился и побежал. Он бежал в страхе, забыв обо всем, кроме черного, мертвого глаза дула того пистолета. Он бежал и слышал за спиной смех Эрика. Смех этот не удалялся, а будто настигал его неотвратимо.

Все годы, после убийства мамы, он не мог простить себе этого бега в страхе. Сотни раз он проигрывал для себя новый сценарий того ужаса. Себя – отважного, напавшего на Эрика с колом от близкого забора. Он вполне мог выдернуть этот кол. Он мог ударить солдата, отомстив за маму, за себя, за все! Да, он бы погиб наверняка, но как человек и герой.

В конце концов, он мог остаться на месте, остаться с мамой, не испугавшись угрозы Эрика. Да, именно так и надо было поступить: обнять маму, поцеловать и, может быть, услышать последние ее слова, не обращая никакого внимания на убийцу.

Но он убежал в панике и страхе, и с этим ничего нельзя было поделать. И смех убийцы преследовал его всю жизнь… И вот теперь Шимон встретил Эрика.

Кац обратился к опекуну группы отдыхающих: унылому израильтянину лет пятидесяти. Он рассказал ему о смерти мамы в поселковом гетто. Опекун тяжко вздохнув, предположил, что Шимон наверняка ошибается, но он попробует узнать, кто такой этот Эрик – хромой старик из Восточного Берлина.

Остаток санаторного срока прошел быстро. Шимон увидел опекуна только в автобусе, на обратной дороге к аэропорту.

– Ты обещал узнать про того немца? – напомнил он.

– Это про какого? – удивился опекун.

Шимон не стал уточнять, отвернулся к окну и так, наблюдая за убегающей природой, просидел до самого аэропорта.

Лишь огромные, бетонные блоки уродовали мирный, тихий, уютный пейзаж Иудеи. Вооруженные люди в форме небрежно взглянули на машину, медленно огибающую преграду. Элина кивнула одному из парней, солдат поднял в знак приветствия указательный палец.

– Это он… что? – запнувшись, спросил Борис.

– Что «что»? – чуть повернулась к спутнику Элина.

– Палец показал? – тяжко вздохнув, спросил Борис.

– Впереди чисто, но будь внимательна, – растолковала Элина. – Обычное дело.

Они познакомились в Иерусалиме. Элине сразу понравился Борис. Ей всегда нравились голубоглазые, крепкие, уверенные в себе парни. Понравилась его улыбка, и смелость, с какой он обратился к незнакомой девушке на плохом иврите.