26 октября Мур решает бежать из Москвы. Причины две: «вышло постановление, обязывающее все трудоспособное население выйти на строительство кольца оборонительных укреплений» и «учитывая то, что решили ожесточенно биться за город (строятся баррикады)».

Мур снова отправляется на восток, на этот раз в Ташкент. На «противоходе» неожиданное признание в дневнике: «И все время эта грызущая тоска по Парижу; во что он превратился, будет ли он когда-нибудь тем, чем был?»

Опять же, совсем недавно, он критиковал Дмитрия Сеземана за неспособность уйти от прежней жизни на берегу Сены, и вдруг тоска по Парижу «грызет» самого Мура. Впрочем: «Я абсолютно ни о чем не жалею, я знаю по собственному опыту абсолютную тщетность напоминаний о прошлом – напоминания эти раздирают сердце и ничего не дают. Я пустился в авантюру; пока я жив и “свеж”, я рассматриваю события, в которые замешан с объективным – скажу даже – “историческим” интересом почти равнодушного свидетеля».

Как быстро испарились «заблуждения» юности, патриотизм и эта самая «коммунистическая мораль». «Равнодушный свидетель» ставит точку: «Россия, в конце концов, абсурдная страна, а главное, очень грязная». Он сопротивляется по мере сил этой грязи: «Я потрясающе вычистил свои ботинки: всем грязнулям в зубы!!!» В чистых ботинках Мур движется дальше.

Его отношение к «буржуазному миру» тоже меняется: «Некоторые питают смутную надежду на английскую оккупацию, если Советы будут разбиты. В сущности, надо было бы, чтобы англичане заняли Баку. Многие вспоминают старую русскую аксиому, которой более тысячи лет: “Земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет”, и все время повторяют, что русских заселили варяги и только таким образом русские стали народом единым, этнически и политически, в том смысле, что англичане должны были занять Россию, что Советская власть показала свою цену 16 октября… По правде говоря, я бы хотел, чтобы Англия заняла Советскую Азию. Это было бы здорово».

Тяжело в дороге. Медленно ползет поезд. Холодно, продукты на исходе. Бытие, как обычно, окончательно формирует сознание Мура: «Вот уж говенная эта страна Советская! Хотя мне кажется, что не только от Советов все эти непорядки, вся эта грязь, весь этот страшный ужас. Все эти несчастья идут от глубокой русской сущности. Виновата Россия, виноват русский народ, со всеми его привычками… Мне же на это решительно наплевать, лишь бы самому хорошо устроиться».

Сына родила Марина в год особой любви к Пастернаку. Не плотской, духовной, поэтической любви. Она считала, что и Мура родила от Пастернака, в результате этого возвышенного и целомудренного чувства. Борисом хотела назвать новорожденного. Только понятное недовольство мужа заставило Цветаеву выбрать другое имя.

Из письма Пастернаку: «Борисом он был девять месяцев во мне и десять дней на свете, но желание Сережи (не требованье!) было назвать его Георгием – и я уступила. И после этого – облегчение». Такая насмешка судьбы: плод высокой любви только и мечтает «хорошо устроиться» в год кровавой схватки с фашизмом. Все перевернулось в «маленьком сердце» этого юноши.

Совсем недавно бедный Мур был убежден, что только коммунисты смогут навести порядок в послевоенном Париже, в чем и сознается: «Когда я жил в Париже, я был откровенно коммунистом… Конечно, это было очень симпатично и впечатляло, когда верили в победу народа…. В конце концов во Франции их смирили, коммунистов-то. Конечно, если они вновь поднимут голову и начнут такой беспорядок, что все пойдет вверх дном, тогда… Но я не думаю. В России они сумели сделать революции, к чему же это их привело? Они чуть не проиграли войну, в этой несчастной русской стране допустили беспорядок и невообразимую грязь».

Прав Мур, но это не так важно. «Доброму человеку и перед собакой стыдно», – писал Антон Чехов. Перед самим собой и подавно должно быть стыдно человеку… Если он добр, конечно. Мур не стыдится себя прежнего.

Он пишет дневник. Делает подробные записи в любых обстоятельствах: голодный, завшивевший, при тусклом свете. Слова, запечатленные на бумаге, спасали и спасают беднягу. Литературная одаренность Георгия Эфрона очевидна. Все-таки он сын своей матери и собирается двинуться по ее стопам: «Я, например, хочу быть, скажем, знаменитым писателем. Основное – сохранить себя. Заниматься я могу чем угодно, лишь бы уметь самому себе создать максимум благоприятных условий для творческой жизни. Всему свое время. Придет и комфорт, и деньги, и женщины, и слава, и заграница. Нужно уметь ЖДАТЬ».

Георгию Эфрону не удалось «сохранить себя», но можно предположить, что, останься он в живых, мечта о писательстве и славе могла бы быть осуществлена. Он умел приспосабливаться к обстоятельствам, умел устраиваться, умел лицемерить, а эти качества были одним из главнейших для писателей советских. Связи Мур имел обширные. Память о гении его матери и вине перед ней могли только способствовать карьере Георгия Эфрона. К тому же он точно знал, как следует построить свою личную жизнь: «Державин – очень веселый, остроумный человек. Но сглупил: обременен семьей в 4 человека: жена и 3-ое детей. Вот такие штуки все портят, всю жизнь». В общем, Мур целеустремленно шел к жизни, полной удовольствий: «денег, женщин, славы»…

И вот будущая знаменитость в Ташкенте среди писателей, драматургов, поэтов уже знаменитых. Его взгляд зорок, язык беспощаден: «Все писатели пьют. В разных дозах, но скорее мало, чем совсем нет, скорее много, чем мало… Пьют Толстой и Погодин, Луговской и Антокольский, Ахматова и Городецкий, пьют все… Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью… Все вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги – без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас… Все боятся за себя. В случае поражения, что будет в Узбекистане? Все говорят, что «начнется резня». Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев… Любят советскую власть гораздо больше за то, что она материально дала, дает и должна дать именно им, чем за то, что она вообще сделала».

Все то, о чем пишет Мур, имело место, нет сомнений: и пьянка, и «животный страх», и не бескорыстная любовь к Советам, но было и другое, не могло не быть, но этого видеть и слышать не хочет Георгий Эфрон. Он по-прежнему уверен, что девяносто девять процентов людей «чудовищные существа». Он живет внутри системы, им же выстроенной. Ему, Муру, положено жить в поисках низменных удовольствий, окружающие не имеют на это право.

«Блажен, кто смолоду был молод». Он не был блажен и в юности отличался мудростью старца: «Вообще я часто наблюдаю, как толпа легко подвергаема самому настоящему помешательству, и понимаю, как могут воевать армии, понимаю штурм и героизм, и штыковые атаки. Я сам в толпе теряю волю. До черта влияет скопление. В толпе становишься безвольным идиотом – боишься, радуешься, теряешь равновесие. Коллективная душа… Да, если хотите, но невысокого качества».