Идет война. Январь 1943 года. Муру восемнадцать, и он подлежит призыву в «толпу» воюющей армии: «Итак, через шесть дней окончательно и бесповоротно кончится моя культурная жизнь и начнется страшное, бредовое, холодное, чуждое и неведомое». Чужой в чужой стране. Но пока что Георгию Эфрону грозит трудовая армия, и он «быстро начал соображать, что все-таки трудармия – это не фронт и лучше быть рядовым не на фронте – меньше риска быть укокошенным».

Но и в трудармию не хочет идти Мур. О сироте хлопочут. Появилась надежда не уезжать из «хлебного города». Впервые Георгий Эфрон вспоминает Бога: «Бог, Бог, который раз я обращаюсь к тебе! Ты мне много раз помогал, когда я был в Казани, при выходе из московского вокзала (когда не было московской прописки). Я всегда обращался к тебе в тяжелые минуты своей жизни, говорил: “A Dieu Vat” и все выходило».

Бог не слышит Мура. Он не слышит землян в этот момент, не видит то, что творится на «голубой планете». Да и зря просит юноша спасти его от трудовой повинности. Пошел бы на общие работы, глядишь, и миновала бы его смерть через полтора года, в болотах Белоруссии.

И радость, отмоленная, как ему кажется, радость: «Вообще всем дали отсрочку. Наши войска взяли группу курортов: Минеральные Воды, Кисловодск, Пятигорск, Железноводск и пр. Это очень здорово!» Советская армия не отступает, побеждает, из «красной» она вновь превратилась в «нашу» армию.

Но радость приходит вместе с безденежьем и голодом: «Меня все время терзает какой-то сумасшедший голод. Сегодня ел коврижку и бублики: сейчас варю перловую кашу». Вообще, тема голода становится главной в дневнике. Мура, как сына Марины Цветаевой, подкармливают многие «пьющие» писатели, но подкармливают, не кормят. Впрочем, он все еще разборчив: «Для меня основное есть утром, вечером могу терпеть. А есть хочется буквально как только встаю, и ходить утром за хлебом, стоять в очереди не хочется – насколько комфортабельнее, когда ты в кровати, приходит этот старик и несет лепешку!»

Деньги и еда, еда и деньги. Вот назойливые темы дневника: «Да, благоразумие говорит за то, чтобы оплатить долг и не брать больше лепешек… Но для меня основное – это именно иметь, что есть утром, когда встаю. 400–500 г. хлеба меня насыщают вплоть до школы, потом (от 13–14 ч. До 18–19 ч.) я терплю не так уж мучительно, вечером съедаю суп и два вторых (часов в 7 вечера), а с 7 до, примерно, 11–11.30 тоже терплю».

Голод в «хлебном городе» преследует Мура по пятам. Дюжина котлет, съеденная зараз в Париже, мстит за себя беспощадно: «Сегодня предпринял весьма неблагоразумный шаг – продал на рынке хлебную карточку вплоть до конца месяца за 175 р. Конечно, это неблагоразумно, но я ненавижу всем сердцем благоразумие, я живу сегодняшним днем и сыт хочу быть сегодня до отвалу, а не помаленьку каждый день. Эти 150 р. (25 истратил на два вкуснейших пирожка с повидлом по 12 р. штука и стакан морса) дадут мне возможность дать М.М. на обеды 20 р.».

Голод превращается в манию, психоз, в нечто крайне болезненное. Георгий Эфрон ест много, но сколько бы пищи он ни отправлял в свой желудок, насытиться не может. Читая дневник Мура, иной раз, кажется, что именно запросы желудка формировали его сознание и мечты о славе напрямую связаны только с одним: с обильным и вкусным питанием.

«Сегодня около 10 вечера, и несмотря на то, что в течение дня я съел 1 венскую булочку, 3 бублика, из коих 2 с топленым маслом, 2 пряника, пирожок с рисом, пирожок с картошкой, тарелку «супа» с лапшой, тарелку мучной каши (в столовой детской), две тарелки супа с рисом, две порции свеклы и два стакана семечек, я сейчас чувствую себя голодным».

Мур продолжает много читать и следить за военными сводками, но тема голода все равно выходит в заглавные строки дневника: «Вчера обедал у П.Д. Превосходный обед: зеленый суп, совсем в стиле супа из щавеля (конечно, не хватало яиц и сметаны!), на второе – котлета и макароны, зеленый салат – тоже во французском вкусе. В общем, наелся здорово – и хлеба вволю. Как вкусно было! А было бы еще раз в сто вкуснее, если бы удалось съесть все эти красоты дома, сосредотачивая все внимание на еде и не отвлекаясь обязательной в гостях болтовней».

Георгию Эфрону не нужна «роскошь человеческого общения». Он превращается в пищевого «алкоголика», так как способен в одиночку поглощать пищу и получать от этого особое удовольствие. Утром он обязательно вспоминает о том, что ел накануне: «Вчера взял макароны; взял также 200 гр. “сладкой замазки”… Вчера был очень удачный день в отношении жратвы… Вчера был последний раз в П.Д. Превосходный обед…»

Все это, конечно, ненастоящий голод. По-настоящему голодала Марина, мать Мура, в Москве, в годы военного коммунизма. На руках Цветаевой дочь – Аля, вторая – Ирина – умирает в детском доме. Цветаева не о своем голоде пишет в дневнике. То, что творится в ее личном желудке, не волнует Марину. Вот типичная скупая запись: «Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля… Живу даровыми обедами». Тот по-настоящему страшный голод, потеря дочери, заставил Цветаеву в эмиграции относиться с преувеличенным вниманием к проблеме питания. Она кормила Мура так, будто боялась и его потерять от недостатка пищи. Цветаева невольно превратила сына в инвалида. Хотя, конечно, не она тому виной, а безумное время российского голода (1918–1921 гг.). Думал ли об этом вечно голодный Мур. Нет! Он и не подозревал, что стал жертвой Октябрьского переворота задолго до своего рождения. Впрочем, страдания большого желудка не способны заглушить голос разума. «Зеркало» появляется перед Муром, и он, может быть, впервые различает в нем свой искаженный голодом и лишениями облик: «Надоело и опротивело собственное “я” – без руля и без ветрил, злое и пессимистическое. Надоела грязь, надоели голод и безденежье. Все противно, от всего тошнит… Одного только хочется – жратвы… Эх, деньги, деньги! Только они и нужны. Но как я устал от этой грубой, грязной, глупой жизни… Я живу в предчувствии катастроф».

Оптимизм был основан на благоразумии, неблагоразумный Мур, живущий одним, сытым, днем, становится пессимистом. Все правильно, все логично, но Георгий Эфрон, как ни странно, продолжает чувствовать себя сверхчеловеком: «Но имей я деньги, необходимые для нормального существования, я уверен, что я бы пребывал в одиночестве. Кроме как на предмет довольно низменного их использования, мне люди не нужны: я их не люблю. Не люблю также из-за того, что без них не проживешь, из-за того, что человек высший должен всегда быть связан с кучей низших, без которых, как говорится, – ни туда, ни сюда».