Занялась, мол, этим всего два месяца назад. Не очень ей нравится, но ничего не поделаешь… Ей один парень год назад полюбился. А он подонком оказался, «друзьям Любу отдал». После того насилия ей уже было все равно. От матери она ушла. Всегда с ней не ладила. В общем, обычная для нынешней России история.

– А отец где? – спросил я.

– Кто его знает, – вздохнула Люба. – Я его ни разу и не видела. Мама как-то говорила, что был у нее один солдатик лихой, приблудный, да случайный, в госпитале она его выходила, в Херсоне, – вот от него и понесла. Врачи тогда сказали, что аборт ей делать нельзя, а то детей совсем не будет. Вот мамочка, дуреха, и решила рожать себе на горе-несчастье. А тот солдатик, как оклемался, так и… – И она махнула рукой в сторону ночи за окном.

Вот на этом месте ее рассказа и стал я догадываться, почему не заладилась у меня любовь с этой девицей. Веришь, спина стала холодной, как лед, а по этому катку горячие мурашки поползли. Даже не знаю, как из себя выдавил тот вопрос:

– А мать-то твою… как зовут?

– Тебе-то зачем? – вдруг насторожилась Люба. – Тебе-то какая разница?

– Анной, – говорю. – Аней?

Тут эта Люба вдруг как закричит, как бросится на меня с кулаками. Колотит меня прямо по лицу и визжит на сто децибел: «Нет! Нет! Не хочу!! Нет!!!!»… А я только локтями и закрываюсь от ударов.

В дверь стучать стали. Резко так, громко. Слышу голос проводника: «Что там у вас? Прекратите, ночь!» Тут Люба и очнулась, перестала меня бить, села тихо на прежнее место.

– Все в порядке, – говорю я проводнику, достал пяток долларов, отодвинул дверь, сунул ему их в щель, сел на место, оставив дверь открытой….

Знаешь, я раньше думал, что страшнее войны нет ничего на свете. Оказалось, не так это. Бывает и мир пострашнее войны… Выходит, мог я свою дочь родную… Не знаю, что меня от греха этого спасло. С того дня стал я думать о Боге, честное слово…

Петр замолчал. Понял тогда, что вновь не имею никакого права на вопросы. После такой истории мог только молчать в ожидании возможного финала.

– Чудной ты мужик, – после долгой паузы усмехнулся шофер. – И неинтересно тебе, чем дело кончилось?

– Почему же? – сказал я. – Интересно.

– Еле тогда расхлеб ту кашу, – сказал Петр. – Еле Любу отбил. Не буду рассказывать как… Не интересно… Со мной она живет сейчас, в моей семье. С женой, сыном и дочкой вроде ладит. Работает на фабрике пластмассовых бутылок, устроил ее к приятелю. Поглядим, как дальше пойдет. Тут загадывать нельзя. Ну а меня с той хлебной работы, конечно, поперли. За последний вояж с «женихами» не заплатили ни шекеля, даже свое пришлось отдать: все бабки со счета в банке. Это понятно. Я и не возражал.

В самом Тель-Авиве, как ни странно, пробок не оказалось. Петр быстро подвез меня к дому. В последние минуты вел он себя так, будто ничего мне и не рассказывал о себе, будто придорожному столбу, а не человеку откровенно поведал о том, что он счел более страшным испытанием, чем война.

Я не обиделся и не стал делать вид, что четыре часа в дороге, да и с такой историей, все-таки должны сблизить людей. Поблагодарил, правда, Петра за подвозку. Мы сухо и быстро пожали друг другу руки, на том и расстались. Судя по всему, больше и не встретимся никогда.

Законы, даже самые мудрые и справедливые, пишутся не для всех и каждого. В этом и заключается несовершенство любых правил, придуманных человеком.

13 января 1953 года семья Коганов: папа, мама и дочь Наташа, девица юная и красивая, сидела молча за столом, под розовым, матерчатым абажуром с кистями. В молчании скорбном девушка уронила слезу на свежий номер газеты «Правда». Ее недавний ухажер, некто Иванов Сергей, спросил, в чем причина такого горя?

Наташа вскочила, хотела было унести газету прочь, но передумала и отдала ее Иванову. Сергей присел к столу и внимательно прочел статью «Убийцы в белых халатах», в которой много нехорошего писалось о народе, к которому принадлежала его невеста.

– Теперь нас всех убьют, – сказала мама Наташи.

– Перестань! – крикнул папа. – Здесь есть и русские фамилии.

– Уходи, – сказала жениху Наташа.

Сергей Иванов не стал с ней спорить. Он молча покинул комнату, где поселилась печаль, но на следующий день, то есть 14 января, поступил весьма странным образом. Ни одному русскому человеку в тот год подобное не могло прийти в голову, а вот Сергею Иванову пришло.

Заявление он писал в общежитии института, где учился. Писал рано утром, на подоконнике. От окна, плохо заклеенного бумагой, дуло, и ледяные узоры на стекле сказочно преображали свет уличного фонаря.

«Заявление, – писал студент. – Я, Иванов Сергей Иванович, 1932 года рождения, русский, проживающий по адресу г. Тула, ул. Ворошилова, дом 2, прошу изменить в паспорте мою национальность на еврейскую».

Он поставил число и красиво расписался. Какие секреты в общаге? Плечи Иванов имел широкие, но они не могли закрыть текст заявления от глаз любопытных. Сосед, подкравшись на цыпочках, прочел написанное, вырвал лист из рук Сергея и дико завопил, разбудив остальных студентов, крепко и сладко спавших в этой комнате общежития.