Шишков Михаил
Шрифт:
Надежда на выживание забрезжила лишь в январе 43-го, когда нашим войскам удалось снять блокаду с непобежденного города…
Одним словом, не жизнь, а сплошной кромешный ад. Маша не выдержала и заплакала. Тихо, беззвучно. Я хотел сказать ей хоть что-нибудь утешительное, но все те слова, что приходили на ум, совершенно не годились для этой ситуации. Тогда я сел рядом с ней и осторожно взял ее ладонь в свои руки.
– Извини, – вытирая свободной рукой слезы, сказала она, – я не должна была…
Я вновь не смог найти нужных слов, да если бы и нашел, то вряд ли смог бы выговорить их, потому что сам готов был заплакать от одной лишь мысли о том, что моя любимая Машенька могла умереть мучительной голодной смертью или погибнуть под обломками разрушенных домов, как многие другие ее сверстники…
Внезапно мои размышления приняли несколько иное направление. В те зимние месяцы 41-го, когда десятки тысяч жителей Ленинграда погибали от голода, холода и вражеских бомбовых налетов, я, летчик, находившийся в тылу, получал паек, который, попади он в блокадный город, мог спасти не одну жизнь. Да и сейчас, после снятия блокады, меня снабжают не в пример лучше не только простых ленинградцев, но и своих же товарищей-техников. И это все – не просто так, не за красивые глаза, а чтобы дать мне необходимые силы для выполнения боевых заданий. Поэтому я не буду достоин ни любви моей Машеньки, ни уважения друзей-однополчан, если не сделаю все возможное и невозможное, чтобы нанести врагу максимальный урон. Я прекрасно понимал, что, вполне вероятно, не доживу до Победы, поэтому надеялся лишь на одно – подороже продать свою жизнь, унеся за собой на тот свет как можно больше врагов…
Именно в это мгновение открылась дверь и дежурный солдат объявил, что наши личности установлены и, следовательно, мы свободны. Конечно, по возвращении в часть меня ожидала серьезная взбучка от командира эскадрильи. Ну что ж, заслужил…
И, может быть, не более двух-трех дней спустя состоялось столь трепетно ожидаемое всеми молодыми летчиками полка событие – посвящение в гвардейцы. По неписаной фронтовой традиции морской гвардейский знак – прямоугольник с закрепленной на нем георгиевской лентой, носившийся с правой стороны кителя, – вручался лишь после выполнения пяти боевых заданий.
Радость от предстоявшего события омрачалась несчастным случаем, произошедшим на днях с экипажем Кости Драпова. Его самолет разбился во время ночного тренировочного полета как раз при заходе на посадку. Отказал двигатель, а скорости-то уже нет, и машина, совсем немного не дотянув до полосы, грохнулась о землю. В огне моментально вспыхнувшего пожара погиб штурман, а сам Костя и его стрелок-радист, сильно обгоревшие, были тут же отправлены в госпиталь.
Как раз перед Драповым на этом же самолете летал Сережа Токарев. Он что-то напутал с режимами работы моторов, израсходовав гораздо больше бензина, чем планировалось, а Костя не посмотрел на топливомер перед взлетом, вот и остался в самый неподходящий момент с пустыми баками…
И вот мы, молодые летчики, штурманы и стрелки-радисты, построившись в шеренгу, стоим впереди полкового строя, устремив взгляды в сторону развевающегося на ветру Гвардейского знамени.
– Пока наши руки держат штурвал самолета, – раздается громовой голос начальника штаба полка, читавшего текст клятвы гвардейцев.
– Пока наши руки держат штурвал самолета, – стройным хором воодушевленно вторим ему мы.
– Пока глаза видят истерзанную фашистами землю, пока в груди бьется сердце и в жилах течет кровь…
– Мы будем драться…
– Громить…
– Истреблять нацистских зверей…
– Не зная страха…
– Не ведая жалости…
– Презирая смерть…
– Во имя полной и окончательной победы над фашизмом!
– Клянемся!
– Клянемся!
В этот момент вспомнились строки, написанные Сашей Пресняковым два года назад, которые он совсем недавно читал нам в клубе:
Я сегодня попал под обстрел в Ленинграде.Шел по улице, вдруг – неожиданный свист.И раскатистый грохот разрывов тяжелых снарядов,И какой-то безумный, хватающий за душу визг,И осколки стекла, и куски кирпича под ногами…Нет, я просто не в силах всего передать,Ни того, как безмолвно свалилась старушка с цветами,Ни того, как над девочкой плакала бедная мать.Под крылатый корабль бомбы быстро подвесили братцы,Мы сейчас вылетаем, чтоб гадов фашистских бомбить,И сегодня за вас, дорогие мои ленинградцы,Я, балтийский пилот,Я, москвич Пресняков,Буду мстить.«Буду мстить», – подумал я. За слезы и боль любимой, за рано состарившихся родителей, за раненых, искалеченных и погибших солдат, за Родину… Буду мстить…
Первые торпедные атаки
В последних числах сентября 43-го А. Н. Дарьин убыл на Черноморский флот. Вместо него нашим командиром был назначен Иван Иванович Борзов. Переведенный в 1-й МТАП Балтийского флота во главе группы тихоокеанских торпедоносцев с началом зимней войны с Финляндией, он сразу же зарекомендовал себя с лучшей стороны, заслужив за эту кампанию свой первый орден Красного Знамени.
С самого начала Великой Отечественной экипаж командира звена лейтенанта Борзова принимал активное участие в боевых действиях, совершая порой по три вылета в сутки. В середине сентября 41-го его самолет, подбитый немецкими истребителями, загорелся. В кабине показались языки пламени, нестерпимо обжигая руки пилота, сжимавшие штурвал. Но Борзов, превозмогая боль, вел свою машину домой, и лишь когда она окончательно потеряла управление, приказал оставшемуся в живых стрелку-радисту Беляеву воспользоваться парашютом. Только после этого он сам покинул охваченную огнем машину…