– Авангардизм мёртв! – воскликнул не терпевший абсурда Гоша, – от тайной свободы, сломя голову, авангардизм кинулся к явной, но во вседозволенности отдал концы, – Гоша брезгливо морщился, не скрывал торжества.

Поэт обиженно захлопнул книжечку.

– Импрессионизм не мёртв? – взъелся Шанский, – а классицизм? Стили умирают вслед за породившими их эпохами, воскресая в россыпях знаков, обретая вечную жизнь в культурном пространстве.

– Не только Анненский, Ходасевич недооценён, – вклинился Головчинер, – режущая точность стиха, прозорливость, он-то ничего не боялся!

– Гнилушка ваш Ходасевич! – передёрнулся Геннадий Иванович, воцарилась тишина.

– Геночка, почитай из новенького и не рифмованного, я прошу, а кто против абсурдизма с авангардизмом… – настойчиво заверещала Милка.

– Да, да, почитай верлибры, – поддержал Милку нестройный хор.

Рыжебородый, с чётким античным профилем, Геннадий Иванович открыл наугад книжечку с оклеенной тёмным пёстрым коленкором обложкой, ледяные голубые огоньки полыхнули в глубоких глазницах; начал размеренно, с лёгким подвыванием:

И потом:

– Жизнь не удалась, зато стихи удались, грустно… – не удержалась Милка; голубые льдинки в глубоких Геночкиных глазницах окутались благодарной влагой.

Поэзия – это скоропись озарений, – думал Соснин, – а проза – изнурительная повинность, перелопачивание слов, вдохновляемое наивной верой в освобождение.

Стороженко перезвонил. – Владюша, я не забыл тебе сказать, что связи у него, мягко сказать, сомнительные? Сегодня с диссидентом в «Европейской» завтракал, коньяком разило… не волнуйся, он сам себе петлю на шею накинул.

– Итак, итак, не только родина слонов, но и формы во всех её проявлениях, включая аморфность, которой, как водянкой, болен русский роман… сколько поучительно-восторженной скуки по разбухшим томам разлито, и абсурд… – пыхтел Бызов.

– Из скучной и грустной городской жизни не торчат уши Хармса?

– Наш абсурд – не выдуман, – намертво вмёрз в быт, не вырубить топором.

– Слыхали? Вдова…

– Не цепляйся за слово…

– В принципе нельзя выкинуть из головы то, что знаешь и узнаёшь каждый день, столько чепухи нынче питает прозу, вот и разбухают тома.

– А художественное бессилие понуждает красть чужие сюжеты, образы, авось перебродят в новом контексте.

– Слыхали? Вдова Хармса вывезла в эмиграцию чемодан мужних рукописей, они попали к проныре-румыну по фамилии Ионеску и…

– Вот-вот, не только родина слонов, но и всемирного…

– Но разве вне индивидуального опыта, чувства…

– Сами по себе событие, порыв чувств – суть элементарные проявления мелкотемья, крупное, оригинальное обнаруживается лишь в интерпретациях!

– Как впадают в бессюжетную болтовню?

– Упиваясь нутряной мутью…

– Вот-вот, разверзлась бездна, слов полна…

– В подлинном произведении нет места излишествам, всему тому, что лишено направленности…

– Какая самоуверенность! А если не доросли до понимания художественной направленности вроде бы лишних, задерживающих движение сюжета подробностей, реплик? Ещё Блаженный Августин, проницательнейший из толкователей Святого Писания, обращал внимание на то, что в Библии непомерное число слов посвящено незначительным описаниям одеяний, благовоний, не в таких ли описаниях ключ к символике, аллегоричности главных событий и фигур текста?

– И значит можно описывать всё, что есть на белом свете, всё-всё?

– Что ответят наши эстеты?

– Можно, – отвечал за эстетов Шанский, – поскольку всё-всё было уже описано, нынешние описания способны лишь менять взгляд, ракурс.

– Где было описано?

– Я же говорил где, в Библии!

– Хватил, Библия! Пока дорастём до понимания ключевой роли нынешних незначительных описаний, набултыхаемся в графоманской жиже.

– Но-но! – грозил Гоше Шанский, – к ославленному союзом писателей графоманству естественно тяготеют гении, не замечал? Профессионалы пера ориентированы на результат, раздразненные авансом, торопятся получить весь гонорар, гениальность же – своего рода дилетантизм, стихия гениальности, как и графоманства, – процесс.