Потом они часа три гуляли по берегу моря. Вадим ей читал стихи – и свои, и чужие. Уже стемнело. Вадим довел Люсю до входа в Дом творчества и сказал, чтобы она шла домой, а он еще покурит с полчасика. Земцов нашел знакомую корягу метрах в пятидесяти от Дома творчества, сел, закурил и стал думать об Эве.

Вдруг из темноты метнулась какая-то тень, он ощутил страшный удар чем-то тяжелым по голове и потерял сознание…

Нет, точно, Эва должна была оставить о себе какой-то знак. Земцов понимал насколько глупо он себя ведет, разыскивая через десять лет в номере следы женщины, пробывшей здесь меньше двух недель, и, тем не менее, начал методично, как их учили, сантиметр за сантиметром, обследовать одну комнату, другую, ванную, лоджию… Никаких Эвиных следов он не нашел и сел за письменный стол.

Письменный стол был неизменным атрибутом всех номеров Дома творчества. Видимо, его создатели предполагали, что за этими столами будут создаваться шедевры социалистического реализма. Но вряд ли кто-нибудь написал за ними что-то серьезнее, чем слезное письмо домой с просьбой выслать денег на обратную дорогу. («Понимаешь, дорогая, вытащили деньги из заднего кармана в автобусе…») Стол в номере Земцова был испещрен, написанными авторучкой, карандашом, фломастерами, выцарапанными маникюрной пилкой, автографами разных Вань и Гиви, Свет и Нино. Попадались и полные подписи. Например «В.З.Диван.» Он посмотрел на нее вновь. Что-то тут не так. А что, собственно? Какой-нибудь Диванов, Диванян, Диванидзе. Самая обычная на Юге фамилия. «Диван» ведь по-тюркски не только мебель, но и что-то вроде царевой думы, и даже книга стихов.

И тут до него дошло. Какой же он тупой, правильно говорила Эва! Здесь было написано: «В(адим) З(емцов)! (Осмотри) Диван!!»

Он лихорадочно выдвинул диван на середину комнаты. Так и есть: на задней стенке дивана дерюга, прикрывающая его начинку, была в одном месте небрежно помечена помадой. Дерюжка в этом месте отходила от деревянной основы. Он просунул руку и вскоре нащупал, что искал.

Полароидная фотография обнаженной женщины, сидящей на этом же диване. Лицо почти полностью прикрыто согнутой в локте рукой. Но сомнений никаких – Эва. Ее волосы, ее грудь, ее единственные в Европе ноги. И вообще, это в ее стиле – оставить такой портрет. Но женщина на фото выглядела явно старше… Он перевернул снимок. «В. от Э. 1990 г.» Господи, да она была здесь год назад или даже менее. Поставила полароидную камеру на автомат и щелкнула сама себя. (Ему не хотелось думать, что Эву снимал кто-то другой.)

Но как она могла догадаться, что он здесь будет? Поразмыслив, Вадим решил, что ничего мистического в этом нет. Она читала его прежние репортажи в центральной прессе из Спитака, Сумгаита, Сухуми. Что же удивительного, если она решила, что и в Пицунде он рано или поздно появится, поселится в этом номере, их номере. Он заметил: у него, как у старика, дрожала рука, держащая фотографию.

…И запахи ему не чудились. Наверное, Эва, уезжая, вылила на диван флакон своих странных духов. Это тоже в ее стиле.

…Вадим ощупал затылок. Волосы были липкие от крови. Он с трудом поднялся, подошел к морю, зачерпнул воды ладонью и вылил себе на голову. «Ну, генацвали, – злорадно подумал он о дежурном по отделению милиции. – Напугаю тебя так, что всю жизнь заикаться будешь. Небось, привезли тех троих в кутузку и тут же выпустили за приличную взятку. А они меня успокоили колом по голове».

Однако внутренний голос подсказывал Вадиму, что тут что-то не так, не сходится. Если даже генацвали и выпустил своих единоплеменников, он должен был их предупредить, что Вадим – «мент» и с ним лучше не связываться. Ведь такой удар – колом по голове – вполне можно было расценить, как покушение на жизнь представителя власти и впаять каждому по десять лет лагерей. Урка, может, на такое и пойдет, однако те трое были похожи на самых обычных прожигателей жизни. А что если? У Вадима родилось другое, полуфантастическое объяснение происшедшему, но он отбросил его как нереальное. «Ладно, разберусь утром». И он пошел в свой номер.

В комнате было темно. Вадим разделся и лег. Дико болела голова. Прошло минут пять. Люся встала с кровати, подошла к дивану и тихо залезла к нему под одеяло. Голая. «Вот уж дурочка 23 лет от роду!» – психанул Вадим. Но осознанно сказал совершенно другое:

– О, какая приятная неожиданность. Только ты уж, пожалуйста, меня извини. Сегодня я с тобой сексом заниматься не буду. Какой-то идиот сегодня ударил меня палкой по голове. Гудит теперь, как чугунный котел.

Она что-то пыталась ему сказать. Имитируя страсть, Земцев приобнял ее за грудь и повторил:

– Все. Хватит. Спать. А то сейчас я тебя трахну и разорву все, что там у тебя успело зарасти.

Он нарочно сказал циничное слово, чтобы подчеркнуть: ничего еще между ними не было, никакого, даже в этой странной форме, полового акта. Могло быть, но не было. Вадим совершенно точно знал, что он делает. Люся только что побывала впервые за свою жизнь голой в руках чужого мужчины и уже торжествовала победу над мужем, который навязывает ей несвободу своими глупыми подозрениями. И в то же время она знала, она была почти что уверена: ее не опустили во грех. Она, нет, не изменила мужу. Странно, но ей, недавно желавшей изменить мужу, было хорошо от этой мысли. Ей было невдомек, что мужа она все-таки любит, и не изменить ему жаждет, а лишь подтвердить, что все с тем, первым, в сирени было не грех, коли девственности лишал ее именно муж. И Вадим постарался укрепить эту ее ментальность самым причудливым образом, подменив по сути того, ее первого кавалера.

У него был невелик выбор действий: если бы днем он ее прогнал из номера – она бы уверилась на всю жизнь в своей неполноценности, а если бы переспал с ней, Люся, как многие российские женщины в подобных случаях, посчитала себя пропащей и, скорее всего, пошла по рукам.

Слово «ментальность», ставшее модным годы спустя, тогда даже отсутствовало в энциклопедическом словаре. Впервые Вадим услышал его в своей спецшколе для шпионов. Какая же странная это вещь, ментальность народа. Две недели назад он по глупости принял за европейскую ментальность экстравагантный поступок Эвы. Правда, на деле это оказалось не так. Теперь ему понадобилось едва ли не доводить до оргазма эту полуженщину-полудевочку из русского города Белгорода, учитывая ее, совершенно иной, чем у европейцев либо азиатов, душевный строй. Идущий из глубины веков, от языческих праздников Ивана Купалы, от трех веков татарского насилия, от идиотизма деревенской жизни.