«Сперва из предмета, – пишет Энгельс, – делают себе понятие предмета. Затем переворачивают все вверх ногами и превращают отражение предмета, его понятие, в мерку для самого предмета. Теперь уже не понятие должно сообразовываться с предметом, а предмет должен сообразовываться с понятием». Далее Энгельс задает вопрос: «Что происходит, когда подобного рода идеолог конструирует мораль и право не из действительных общественных отношений окружающих его людей, а из понятий, или из так называемых простейших элементов «общества»?» Мы на этот вопрос ответ знаем. Мораль подменяется понятиями г-на Дюринга и прочих философов действительности о морали, право – их понятиями о праве, социализм – их же понятиями о социализме. Конечно, всякая идеология и всякая политическая система не свободна от извращений и подмен предмета понятием о предмете. Но именно поэтому Энгельс указывает на важнейшие достижения буржуазного развития, которое является наиболее эффективным способом борьбы с подобными подменами понятий, где бы они и при какой бы политической системе ни происходили. «Требование равенства, – пишет Энгельс, – приняло всеобщий, выходящий за пределы отдельного государства характер. Свобода и равенство были признаны правами человека». Причем «права человека» Энгельс выделяет курсивом. То есть свобода и равенство есть не то, что устанавливает для человека то или иное государство или общество, как было при феодализме, а то, что принадлежит человеку независимо от того, в каком государстве или в каком обществе он бы ни жил, как принадлежит ему собственное тело и собственная душа. Это величайшее достижение буржуазного общества, величайшее достижение буржуазной революции, и само буржуазное общество, невзирая на все свои извращения, неспособно это изменить. Таким образом, теперь, когда у нас сложилось более или менее полное впечатление о той социалистической морали и социалистическом праве, которые имел в виду г-н Генрици, мы можем вернуться в зал конгресса и послушать на этот счет новые соображения наших антисемитов.

Кульминацией русского дня конгресса, его выдающимся актом послужила резолюция, которую от имени Постоянного комитета конгресса зачитал Пинкерт.

«Конгресс выражает полное согласие и сочувствие, – торжественно произнес Пинкерт, – всем русским деятелям, которые защищают христианское население от эксплуатации евреев. Конгресс выражает соболезнование страданиям русских братьев, сочувствует попыткам ограждения их от эксплуатации евреями и сожалеет о недостаточности и непрочности этих попыток. Конгресс намерен разослать это заявление всем генерал-губернаторам и губернаторам губерний, населенных евреями, или тех губерний, где они пытаются поселиться».

Я выступил с ответным словом от имени русской делегации. Прежде всего я внес в резолюцию поправку, предлагающую разослать заявление конгресса о России не только генерал-губернаторам и губернаторам, но в особенности земствам тех губерний, где проживают евреи. После того как поправка эта была принята единогласно, я заявил:

– Для того кто жил по нашу сторону русской границы, особенно в последнее время, выражение теплых чувств к России само по себе представляет предмет удивления, которое увеличивается еще тем, что огромное большинство членов конгресса принадлежит к народу, уже давно и систематически натравливаемому евреями на Россию, – германцам. Остальные же – австро-немцы и мадьяры, при помощи евреев господствующие над славянами и воспитанные в потомственной ненависти к России. Можно сказать, что ни в средней, ни в западной Европе не нашлось бы никакого собрания от дипломатического до народного, которое почувствовало бы потребность и возымело смелость решиться на заявление сочувствия России. Это сделали германские, австро-немецкие и мадьярские националисты-патриоты. Это показывает столь же их силу убеждения, как и самостоятельность характера и нравственное мужество. От имени русской делегации я хочу заявить: первый антисемитический международный конгресс действительно чувствует себя международным, и он оказался на высоте своего призвания…

Выступление мое было встречено долгими теплыми аплодисментами, которые еще раз подчеркнули международную европейскую поддержку нашей русской борьбе с еврейскими эксплуататорами. После меня с краткой речью-справкой выступил Путешественник. Он сказал:

– Первое избиение евреев в Киеве было в 1092 году, то есть почти восемьсот лет назад. И за восемь веков это отношение к евреям не изменилось. То, что ранее могло быть названо суеверием и народной дикостью, повторяется в культурных странах: и у нас, и в Австрии, и в Германии.

Председатель антисемитского форейна портных Лацарус напомнил о событиях, не так давно произошедших в Германии.

– С наступлением маневров германской армии, – сказал он, – выступление народа против евреев всегда возобновляется, так как города остаются без гарнизонов. В городе Штольце толпа рабочих и подмастерьев собралась на рыночной площади с криком:

– Juden, raus!

– Они кинулись на еврейские лавки, которые считают источником своих бедствий… Но, очевидно, по предложению своих еврейских советников правительство Бисмарка специально оставляет в городах воинские команды… Войска дали залп. Площадь покрылась убитыми и ранеными. Среди убитых, господа, было несколько женщин. Вмешательство войска и пролитие христианской крови произвело самое ободряющее действие на евреев. Они начали кидать в толпу из окон чем попало, обливали народ помоями, издевались… В ответ возникали баррикады, взвились красные флаги… Так в Штольце войска императора и евреи сражались против христианского населения…

– Только социализм, – в который раз, не боясь повторений, бросил с места Генрици, – может успешно справиться с еврейской проблемой.

– Но социалистами у нас в России, – заявил я, – ошибочно считают интеллигентов, прошедших курс политических наук в кафе и ресторанах Парижа и Вены и напяливших на себя штаны цивилизованного человека… Нет, социалисты не они, социалисты мы, русские патриоты-антисемиты. Разве мы не горюем о голоде крестьян, о рабочих в сырых подвалах, о бедствиях чиновничьей мелкоты…

Это мое выступление весьма содействовало моему личному сближению с Генрици, и вскоре между нами состоялась плодотворная частная беседа. Хотя, надо признаться, при всем моем глубоком уважении к этому выдающемуся деятелю международного антисемитизма, люди мы разные и никогда б не могли так коротко сойтись, как я сошелся с Виктором Иштоци. Кстати, об Иштоци и о его манифесте у нас и был разговор.

Встретились мы с Генрици случайно и в месте весьма любопытном. Заседания конгресса происходили иногда в первой, иногда во второй половине дня, и свободное время каждый делегат использовал по своему усмотрению. Я уже успел несколько раз посетить королевскую картинную галерею с ее великолепной «Сикстинской Мадонной» Рафаэля… С радостью останавливался я всякий раз также перед картинами Мурильо, Корреджо, Баттони, Рембрандта, Ван Дейка. Несколько раз в картинной галерее я встречал Ивана Шимони, друга Иштоци, большого ценителя искусствa, многосторонне образованного человека и редактора крупнейшей антисемитской газеты Венгрии.

– Когда-нибудь, – шепнул он мне, восторженно глядя на шедевр Тициана «Христос с монетой», – когда-нибудь все это будет принадлежать народу…

Но Генрици я ни разу в картинной галерее не встречал. Встретился я с ним в зале Дрезденского суда на весьма любопытном процессе. Должен сказать, что судебная медицина и психастения (psychasthenia) являются моим давним увлечением, и я был рад, что с доктором Генрици у нас обнаружился общий интерес, который помог нам сблизиться. Сидя в зале суда, доктор Генрици делал какие-тo зарисовки, чертил схему и вел записи своим быстрым мелким почерком. Видно было, что здесь он человек свой. С ним здоровались судебные чиновники, и он подолгу беседовал в перерыве с судебным экспертом, строгим, выхоленным господином, своей важностью напоминающим мне почему-то наших русских провинциальных провизоров.