«Барон фон Тюнген-Росбах, – продожал Шимони, – внес своевременное предложение в интересах крестьянского сословия о воспрещении евреям быть землевладельцами. Я хотел бы внести подобное предложение в интересах целой нации и особенно ее интеллигенции. Это идеи петиции по отнятию у евреев Zeitungsrecht, права издавать и редактировать газеты, а также владеть ими или вообще заниматься журналистской деятельностью… Печати молчания, которую накладывает незримая еврейская цензура на всякое антисемитское патриотическое выступление, должна быть противопоставлена наша открытая государственная арийско-христианская цензура в интересах нации…»

Эти слова Шимони, встреченные аплодисментами, показали, что предложение по антиеврейской цензуре действительно вызвано настоятельной необходимостью. Однако Пинкерт, который после ухода с конгресса правых антисемитов вместе со своими реформерами представлял теперь не центр, а правую сторону, заявил:

– Эта петиция вряд ли будет одобрена в правительственных кругах, поскольку либералы поднимут шум о свободе печати. Да и кроме того, именно мы сами можем пасть ее жертвами. Не следует забывать, что Бисмарк, выступая в прусской палате депутатов, именно нашу газету Deutsche Reform назвал «рептильной прессой» и требовал ее запрещения. Мы понимаем пафос выступления господина Шимони. В Германии и Австро-Венгрии почти нет газет, которые бы не принадлежали евреям или оевреившимся журналистам. Но здесь, хоть и трудно, а все-таки могут подсобить сами от этого непосредственно страдающие – публика, состоящая в огромном большинстве из неевреев и могущая, если почувствует в этом потребность, создать из себя новую прессу. Очень вероятно, что сама антисемитическая агитация вызовет и антисемитическую или, по крайней мере свободную от евреев печать…

– И свободную от евреев литературу, – добавил Иван Шимони, – но для этого все-таки нужны и административные изменения в авторском праве, как о том пишет Дюринг.

– Однако при этом Дюринг добавляет, – сказал Генрици, – что такие изменения возможны лишь в социалитате…

«Так как в социалитате продолжает существовать старое разделение труда, – пишет Энгельс, – то хозяйственной коммуне предстоит считаться, кроме архитекторов и тачечников, также и с профессиональными литераторами, причем возникает вопрос, как в таком случае поступить с авторским правом. Вопрос этот занимает г-на Дюринга больше, чем какой-либо другой. Всюду читателю мозолит глаза авторское право… Наконец, в таинственной форме «вознаграждения за труд» – причем ни слова не говорится, будет ли здесь иметь место умеренное добавочное потребление или не будет, – оно благополучно прибывает в тихую пристань социалитата. Глава о положении блох в естественной системе общества была бы в такой же мере уместна и, во всяком случае, менее скучна».

Энгельсу скучно, потому что, будучи диалектиком и научным социалистом, он опять не понял, что имеет в виду философ действительности Дюринг под авторским правом и почему он уделяет ему столько внимания. К тому же здесь опять дают себя знать утопические представления всякого диалектика о своем Абсолюте, каким является для Энгельса социализм и коммунизм, основанный на упразднении разделения труда во всех отраслях как экономики, так и культуры… Тачечник на некоторое время становится архитектором, потом превращается в литератора, чтоб затем опять стать тачечником… Однако о социальных утопиях Энгельса мы скажем теми же словами, какими сам Энгельс говорил о социальных утопиях Руссо, Фурье, Оуэна, Сен-Симона…

«Незрелому состоянию капиталистического производства, – пишет Энгельс, – незрелым классовым отношениям соответствовали и незрелые теории. Решение общественных задач, еще скрытое в неразвитых экономических отношениях, приходилось выдумывать из головы… Эти новые социальные системы заранее были обречены на то, чтобы оставаться утопиями, и чем больше разрабатывались они в подробностях, тем дальше они должны были уноситься в область чистой фантазии. Установив это, мы не будем задерживаться больше ни минуты на этой стороне вопроса, ныне целиком принадлежащего прошлому. Предоставим литературным лавочникам а-ля Дюринг самодовольно перетряхивать эти, в настоящее время кажущиеся только забавными, фантазии и любоваться трезвостью своего собственного образа мысли по сравнению с подобным «сумасбродством»».

Мы последуем этому умному совету Энгельса и не будем «любоваться трезвостью своего собственного образа мыслей», основанных на опыте человека конца XX века, по сравнению с фантазиями человека, который умер в конце XIX. Но странная опытность литературного лавочника Дюринга, жившего в XIX веке, относительно проблем социалистической литературы нам весьма интересна. Так же как Энгельс отрицал эффективность политического насилия в экономике, он отрицал и эффективность такого насилия в литературе. А ведь под авторским правом, назойливо проповедуемым Дюрингом, и таинственным для Энгельса «вознаграждением за труд» как раз понимается такое насилие в литературе. Авторское право, по Дюрингу, – это инструмент государства, это тот же человек со шпагой, стоящий над социалистической литературой, как он стоит и над социалистическим распределением. Так же как освобожденная от евреев и оевреившихся периодическая печать сможет процветать лишь под надзором арийско-христианской цензуры и свободной можно будет назвать лишь печать, которая проповедует взгляды философов действительности, а несвободной ту, которая этим взглядам противоречит, – так же и литература может приобрести новые социалистические формы лишь под надзором авторского права г-на Дюринга… Впрочем, Дюринг и в вопросах культуры, как и в вопросах экономики не так прост, как это кажется Энгельсу. Он понимает, что культуру невозможно подчинить «философии действительности» без того, чтоб, во-первых, полностью не изменить форму общественного образования как в школе, так и в университете, а во-вторых, полностью не устранить из жизни общества религию. Энгельс пишет: «Школе будущего он (Дюринг) уделяет по меньшей мере столько же внимания, сколько и авторскому праву. У него имеется окончательно разработанный план школ и университетов не только для обозримого будущего, но и для переходного периода».

Мы знаем, что на высшую ступень своей школы и университета Дюринг ставит «философию действительности», которая, по ироническим словам Энгельса, «будет служить ядром всего знания» (но Энгельс не предполагал, что эту «философию действительности» могут назвать «марксизмом»). На низшую ступень Дюринг ставит филологию. «Причем, – заявляет Дюринг, – мертвые языки совершенно отпадают, а изучение живых иностранных языков останется как нечто второстепенное. Для достижения действительно образовательного результата должна служить материя и форма родного языка».

«Национальная ограниченность современных людей, – пишет по этому поводу Энгельс, – все еще слишком космополитична для г-на Дюринга. Он хочет уничтожить и те два рычага, которые в современном мире дают хотя бы некоторую возможность стать выше ограниченной национальной точки зрения. Он хочет упразднить знание древних языков, открывающих, по крайней мере для получивших классическое образование людей различных национальностей, общий им более широкий горизонт… Зато грамматика родного языка должна стать предметом основательной зубрежки… Но раз г-н Дюринг вычеркивает из своего учебного плана всю современную историческую грамматику, то для обучения языку у него остается только старомодная, препарированная в стиле старой филологии техническая грамматика со всей ее казуистикой и произвольностью, обусловленными отсутствием исторического фундамента… Ясно, что мы имеем дело с филологом, никогда ничего не слыхавшим об историческом языкознании».