— А вдруг они согласятся… — Патрик смутился.

— Никогда! — зарыдал я. — Уеду, я куда-нибудь, уеду. За полярный круг. На землю императора Франца-Иосифа! Пойду искать по свету, где оскорбленному… Тьфу. Ты знаешь, был такой великий русский писатель…

— Поехал бы ты домой, — напутственно махнул рукой Патрик. — Запомни, водку бери самую дешевую и противную, иначе головной боли не будет.

— Спасибо, — идея эта все же представлялась мне дурацкой, и я решил указания Патрика проигнорировать.

Не успел я выйти из машины, приехав домой, как понял, что был неправ и погорячился. На соседнем участке раздавались громкие автоматные очереди с характерным пулеметно-электронным присвистом.

— Окружай предателей! — возбужденно визжал чей-то голосок. — Руки завязывай за спиной! Молчать, презренный иностранный шпион!

— Да вы что, с ума сошли?… Пустите меня!

— Теперь ты наш пленный. И мы будем с тобой обращаться по законам военного времени.

— Руку сломаешь. Ой… Уй. Мама! Отпусти, сломаешь! У-у-у-у…

— Брось его! — голосок был совсем детским. — Сосед вернулся!

— Та-та-та-та! — Сквозь дырку в заборе протолкнулся ствол электронного ружья и раздалась окрашенная электронными трелями очередь. — Ура-а-а! Смерть предателям!

Каюсь, злобность и жестокость овладела мной, я даже поднялся в спальню, достал из футляра любимый мой шестизарядный револьвер, и пару раз щелкнул барабаном. Потом я взглянул на себя в зеркало, устыдился, и, разрядив револьвер, в отчаянии поехал в магазин за водкой и хлебом.

Самой плохой и, как ни удивительно, самой дешевой водкой, доступной на территории штата Калифорния, являлась жидкость с ностальгичным названием «Привет», стоимостью в три доллара девяносто девять центов. Выпускалась эта отрава где-то на Урале.

Приехав домой, я тщательно размочил хлебную массу в водке, и, напоминая самому себе сумасшедшего, разложил приманку вдоль забора, отгораживающего мой садик от соседей.

— Господи, — поднял я голову к звездам, мерцавшим в ночном небе. — Дай мне покоя на этой земле. И прости меня за безумие мое. Это — не жертва тебе, не пойми меня превратно, это — акт отчаяния. Если можешь, освободи меня от скаутов всех племен и народов. Если не можешь — пошли мне круглую сумму в твердой валюте в компенсацию морального ущерба.

Произнеся эту незамысловатую молитву, адресованную в космическую пустоту, я отправился спать под становящимися привычными звуки американских и китайских гимнов и радостную перекличку.

Разбудил меня громкий металлический скрежет и треск кустов. Потом во дворе что-то булькнуло, снова затрещало и с грохотом свалилось.

Сердце мое забилось. Не иначе как скауты, воодушевленные военно-полевыми игрищами, совершили вылазку в тыл врага. Я накинул халат, вооружился карманным фонариком, потянулся было к револьверу, но смутился, и в целях самообороны прихватил на кухне сковородку с непригорающим дном. Имея богатый опыт общения со скаутскими следопытами и будучи готовым к самому худшему, я вышел в садик… Нет, скаутов нигде не было видно. Вместо них на цементированной дорожке лежал самый что ни на есть вульгарный енот с потешной мордой. Из глаз его катились слезы, мохнатый бок вздымался с неправдоподобной частотой, пушистый хвост подрагивал, а лапы совершали конвульсивные движения. Енот был вне всякого сомнения абсолютно пьян. Я испугался, что зверюге пришел конец и брезгливо толкнул его носком ботинка.

— У-угх. — Зевнул енот, и, неожиданно, вполне по-человечески, повернулся на бок, поджав под себя лапы. О-рх, — вздохнул он, почесав левой лапой мохнатый бок, и вдруг посмотрел на меня совершенно осмысленным взглядом. — У-угх, — зверь в ужасе зажмурился, помотал головой, попытался уползти в сторону, но обмяк и захрапел, приоткрыв пасть.

— Убирайся, — я схватил щетку с колючими пластиковыми усами и ткнул ее еноту в морду. — Брысь! Черт бы все побрал, — В последний раз я видел пьяное животное на картошке в Подмосковье, тогда однокурсники коварно напоили ежа. Еж этот был слюнявым, слезливо-сентиментальным, и, насколько я помню, представлял собой весьма жалкое зрелище. — Ах, Патрик, Патрик… Скунсы стаями пойдут, как же! — Мне стало обидно, и, схватив садовый шланг, я устроил еноту холодный душ.

— У-угх, — зверь посмотрел на меня вполне укоризненно, и, поднявшись на лапы, нетвердо полез на забор, обламывая ветки на кустах и тем самым производя жуткий треск.

— Пшел вон! Пшел!

— Ррр! — Енот кровожадно оскалился, но, уворачиваясь от струи, свалился с забора к соседям.

Дрожа от холода, я обошел сад и убедился в том, что алкогольная приманка сожрана до остатка, опрокинуто мусорное ведро, пакеты с мусором разорваны, а содержимое их разбросано по участку. Ни одного бесчувственного скунса в окрестности моего участка при этом категорически не наблюдалось.

— Нет, вся эта ерунда не работает! К чертовой матери! Отравлю их! Их же проклятым печеньем. Печенье! — осознал я. — Вот моя надежда и опора.

Когда— то смотрел я по телевизору замечательный старый американский фильм, начала семидесятых годов. Там девушка, переночевавшая у правильного молодого человека, с утра печет ему печенье, и подмешивает в тесто марихуану. К молодому человеку как раз приходят родители, все ссорятся, чуть не убивают друг друга, но, стоит им откушать печенья, как наступают рай и всеобщая любовь на земле…