Может, присоединитесь, раз уже все равно сооружаете что-то подобное, мемуарно-сувенирное, и материалов – горы?

Вы же это умеете, а вдвоем взбираться на эти горы не так зябко и, по крайней мере, есть надежда… Сумка вон там, в стеллаже, на нижней полке, так и стоит с прошлого года – все диски там. На некоторых обложках, изнутри, кстати, есть какие-то пометки или надписи карандашом – Иосиф, наверное? То ли слова, то ли аббревиатуры по-русски – я не очень понял, да и не задумывался, честно говоря… Что скажете?»

И одни уверяют, будто Дан все же пробормотал что-то в пьяном полусне, а другие сомневаются.

Только на следующий день – настаивают они – в такси, возвращаясь в Ораховац засветло, он словно бы очнулся, оглядывая бурые обесснеженные предгорья и холодный кобальт залива за стеклом: стало ясно, что ни Белого, ни какого-либо иного Рождества, ни Нового года уже не будет. С некоторым изумлением он посмотрел на два сдвоенных диска, погромыхивающих на сиденье рядом: вспомнил, как DJDJ сунул их ему в последний момент в щель окна, прощаясь.

«Сумку таскать не хочется, понятно, – сказал он. – Ну, посмотрите хоть это, послушайте бегло… Я схватил наобум, что подвернулось. Может, все же надумаете что-нибудь?»…

Это были современные CD-релизы классических и очень старых записей студии Decca: «Саломея» Штрауса 1959-го и «Трубадур» Верди 1964 года. На внутреннем вкладыше «Саломеи» крупно, заглавными буквами, было вычерчено (или скорее – выдавлено) карандашом – «САД».

Разумеется: кому из нас, вместе с Даном, не хотелось бы, чтобы и потом являлись собеседниками в ночи только такие, как Хунайн ибн Исхак или Дауд аль-Исфахани, а тот, кто называл себя герр Манн, никогда бы не приближался вовсе – оказался бы видением обморочным, приступом лихорадки?

Но он явился все-таки: прямо посередине эфира выплыл из тени за стеклом монтажной, что-то показал звукорежиссеру Марко, какие-то бумаги, похлопал того по плечу – и просидел рядом больше двух часов, обдавая Дана изредка, словно из аквариума, обесцвеченным взглядом и не проронив ни слова, кажется.

И с этим ничего уже нельзя было поделать – ведь нам не позволено вмешиваться, а лишь рассказывать – притом что и мы, надо признаться, видим и знаем далеко не все.

Правда, иногда раздаются и голоса сомневающихся: можно ли – возражают они – представить себе кого-то, кто знал бы и видел больше? Ведь если что-то не рассказано нами – этого как бы и не существует… Или: не может существовать ничего, если это не рассказано нами или не будет рассказано в свое время – тем или иным из девяти способов.

Но у нас нет времени спорить с самонадеянными, и остается согласиться: безмолвный, улыбчивый, звуконепроницаемый герр Манн наблюдал за Даном до конца эфира сквозь глицериновый полумрак, аквалангически покачивая головой в наушниках.

«Неужели? – спрашивал он потом, уже по-свойски приподнимая бокал в кабинете Дана. – Не заметили ничего подозрительного?… Впрочем, может быть, это и к лучшему. И мне спокойнее, и вам. Но у меня, знаете ли, почему-то стойкое предчувствие, что мы их вычислим, и довольно скоро… А в нашем деле это нечасто случается – настоящая удача. Жизнь ведь извилиста, без начала и конца – нас всех, так сказать, подстерегает случай. Вот и сейчас… тот самый случай, мне кажется. И не без вашей помощи, между прочим… Только не обольщайтесь и не принимайте благородных поз, пожалуйста. Мне нужно было застать вас врасплох и посмотреть, как вы себя поведете – и я еще раз убедился, что вас используют втемную… на ваше счастье, может быть… Не сердитесь. Скоро все закончится… ко всеобщему удовольствию, надеюсь, и я оставлю вас в покое… Хотя с вами, литераторами, всегда приходится быть начеку.

Между нами, дорогой господин Бариста, не думалось мне, что когда-нибудь придется заниматься такими делами. Странные времена… Государства размножаются, как мыльные пузыри на блюдце. Один и тот же народ молится разным богам, и все только и заняты тем, что вычерчивают новые границы и запирают на замки… А ведь это всего-навсего пятна на карте… Кругом интернет, а вот из-за этих пятен разноцветных, или – хуже того – ради какого-нибудь слова или начертания (кириллица или латиница?) они начинают стрелять друг в друга и закладывать бомбы в автобусы. Все знают, откуда хотят убежать, но никто не знает – куда… Здесь, в городе Котор, – видели, может быть? – в бывшей церкви Богородицы, Девы Ангелов, – теперь кинотеатр: Болливуд конкурирует с Голливудом… Странные времена…

Все-таки в империях – согласитесь? – был некий большой смысл, пространство и время, дыхание истории, Океан… А тут… какое-то новое средневековье.

Так еще и писатели, то есть писатели и сценаристы, главным образом, – не примите на свой счет – попросту посходили с ума. Не обижайтесь. Разве можно этим шутить? Вот лет десять тому, или больше (я только что вернулся из командировки) просвистел по России один такой скандальный роман – автора не помню, псевдоним какой-то… Там, например, герою, оператору атомной станции, во время дежурства раз в неделю является Серафим Саровский, небесный покровитель ядерщиков: проплывает по воздуху над бассейном выдержки и, грозя пальцем, велит взорвать все это порождение шайтана к чертовой бабушке… А герой, по имени Айнур, не может понять, не сон ли это, или боится признаться, что задремал на вахте, и идет советоваться к имаму… Это, по-вашему, возможно, не взрывоопасно? Да и назывался роман как-то двусмысленно и мрачно – "Мария и Мириам"».