Ключница Агата ходила бранчливая, раздраженная, а та стерва, что покойницу кипятком ошпарила, сидела тихохонько, будто шавка трусливая.

Игнат был безутешен — да кому до него было какое дело!

С похоронами, однако, вышла накладка: приходский священник, отец Лаврентий, наотрез отказался хоронить Надейку по православному обряду. Хотя пан Ярослав строжайше запретил своим людям где-либо рассказывать о том, что Надейка повесилась, а не отравилась грибами, но слухи, видимо, все равно просочились наружу, поскольку отец Лаврентий напрямую заявил, что раба божия Надежда совершила богопротивное дело — руки на себя наложила — а посему хоронить ее в освященной земле никак нельзя. Но пан Ярослав не зря прозывался Островским, и недаром его доблестные предки, согласно ходившим по округе легендам, выходили на большую дорогу грабить проезжих. А потому стоит ли говорить, что он обладал совершенно особым даром убеждения? Учитывая к тому же еще и то, что церковь стояла на земле Островских, можно ли удивляться, что бедный отец Лаврентий очень скоро сник, и непоколебимость его пошатнулась?

Так что Надейку торопливо и скромно похоронили — хоть и у самой ограды, но все же в освященной земле.

— Вот уж месяц прошел после того, — вздохнул Игнат, кончая свой рассказ. — Не мог я больше там оставаться, сами небось разумеете… там плашечка каждая о ней напоминает… В каморке нашей — как при ней было, так все и осталось… Проснусь ночью, ладонью рядом шарю — пусто, холодно… нет ее и не будет больше…

И вновь лицо его исказила ярость, однако не раскатом грома прогремел его голос, а схож был разве с истошным визгом кликуши.

— Вот и скажите вы мне: нешто Бог праведен? Мою Надейку со свету сжили, до поры в могилу согнали — где он был, тот Бог? А эти морды гайдучьи, кабаниха эта клыкастая — нешто их Бог покарал? Поглядели бы вы на нее: по-прежнему хрюкает да салом своим трясет, хоть бы что ей сделалось! Два сына у ней, оба в гайдучьей свите, те еще вурдалаки — обоим недавно вольную дали… Да то и не диво: сыновья-то чьи? — и бедный Игнат вновь зашелся в рыданиях.

Он не желал принимать во внимание, что почти все гайдуки и половина просто дворовых имели одного и того же отца, однако же вольную получили только эти двое.

Макар и Марыля лишь молча переглянулись, глядя на рыдающего Игната. Да и что тут можно было сказать?

На другую ночь проводили Игната в дорогу. Он собирался идти вверх по Бугу, в земли жмудинские, а там и до моря недалеко… Что Игнат намеревался делать возле того моря, он и сам едва ли знал. Макар с женой не были уверены, что из этого может выйти что-нибудь путное, но отговаривать не стали: сам так решил — самому и ответ держать.

Когда Макар, проводив гостя, вернулся домой и, ухмыляясь, спросил у жены, что она обо всем этом думает, кроткая Марыля в сердцах лишь плюнула:

— Слизень, право, не мужик! Ну что бы ему с Надейкой вместе бежать? Нет, надо было сперва дождаться, покуда бабу в петлю загонят! Тьфу!

Макар строго-настрого заказал детям рассказывать про Игната. Однако старший, десятилетний Микитка, все же не вытерпел и на другой же день рассказал обо всем дружкам-одногодкам, среди которых был и Митрась. Тут же выяснилось, что про беглеца и без того знали уже многие, только помалкивали.

Митрася так взволновала вся эта история, что несмотря на такой же строжайший запрет Микитки, он в тот же вечер пересказал ее Горюнцу.

— Дядь Вань! — повторял он потом. — Я ведь только тебе говорю, никто другой и знать не должен…

— Ну что ты! — отвечал Горюнец. — Будь покоен: никому не скажу.

— И Аленке?

Тут дядька слегка нахмурился:

— Она и так уже знает.

— Выходит, и ты уже знал? — раскрыл рот Митрась.

— Знал. То есть, что он муж той молодицы, недавно схороненной — про то не знал, конечно. А вот о том, что у Макара беглый на дворе — слыхал.

— Дядь Вань! — внезапно насторожился Митрась. — А что если и меня тоже ищут? Я-то ведь тоже беглый…

— Да ну, не бойся, — успокоил дядька. — Тебя если и искали то давно бросили. Год бродяжил — и то не попался, а теперь и вовсе говорить о том нечего. Да и кому бы пришло в голову — здесь, на Буге тебя искать? Не бойся, Митрасю: ты теперь наш, вольный, в обиду тебя не дадим.

— Вот ведь как оно бывает, — вздохнул Митрась после недолгого молчания, — Я вот дядьку Макара не люблю, а он вон какой оказался…

— А тут не в Макаре дело, — пояснил Горюнец. — Зарок такой на нас наложен — беглых выручать. Много народу от лютых панов к нам бежит, да не все до нас добираются: кого ловят, кто на болотах гибнет… И с Игнатом твоим то же было бы, кабы не наш Макар. Да и теперь-то что еще с ним будет — как знать… Мужичонка-то он, по всему видать, хлипкий…

— Дядь Вань! А от нашего-то пана, кому девки каждый год кисею носят — никто не бежал?

— Ты про пана Генрика? — догадался дядька. — Да нет, этот как раз ничего, добрый. Подвинутый, правда, трошки: дел своих не разумеет, да зато с мужиками нашими, да и с другими, запросто гутарит, будто ровня мы ему. Бежать от него не с чего, да и некому особо: дворовых у него — раз, два и обчелся. Вот пан Ярослав из Островичей, мы его Яроськой зовем — вот тот зверь будет похуже волка февральского. Молодой, чуть постарше меня — а люты-ый! И батька его немногим был лучше, я помню. Теперь всем имением сын правит, батька на хлебах у него сидит. И гайдуки у них такие же подобрались — один другого злее! Не так даже от панов, как от них житья людям нет. Ну, каков поп, таков и приход! Так вот, все почти, кого мы укрываем, из Островичей, от Яроськи бегут.