Так сказала злодейка-свекровь, и вот уже не стало молодой невестки; только там, где она стояла, выросла калина, вся покрытая белым цветом. Воротился муж из дальней дороги и не узнал в тонком деревце своей ненаглядной. А злая баба уже дает ему «острую сякеру» и велит срубить калину. Жаль ему, однако не смеет он ослушаться матери.

— То твоя матуля разлучила нас, — совсем тихо закончил Горюнец. Следом за ним умолкла и скрипка. Митрась еще долго слышал ее серебристый голос и низкий, бархатный — дядькин, а перед глазами все стояла темная хата, окруженная низким тыном, и возле него — тонкоствольная, пышнокронная калина, вся в белых цветах.

И вдруг он заметил удивительную вещь: братья, увлекшись каким-то разговором, оставили скрипку на столе незавернутой; она просто лежала на расстеленном платке. Изумляясь собственной дерзости, Митрась робко взял ее дрожащими руками, осторожно положил на плечо, как клал Саня. Несмело тронул струны — они ответили ему тихим перебором.

От этого звука Санька резко дернулся, и лицо его от внезапного гнева сделалось почти уродливым. Бедный Митрась не успел даже ахнуть, когда Саня, тот самый Саня, который только что выводил на скрипке нежные переливы, налетел на него диким коршуном, с каким-то ужасным ругательством вырвал скрипку у него из рук и отвесил тяжелый подзатыльник.

Все это произошло так внезапно, что ни Рысь, ни Янка не успели ничего предпринять. Они застыли на месте и очнулись лишь тогда, когда Саня уже завертывал в платок злосчастный инструмент, а перепуганный насмерть мальчишка изо всех сил сжимал зубы, чтобы не расплакаться.

— Ты что это в чужой хате драться лезешь, бессовестный? — накинулся на Саньку старший брат.

— А пусть не хватает, чего не положено, — огрызнулся тот. — И держит еще не так, вот-вот уронит…

Надо, впрочем, отдать Саньке должное: едва остынув, он тут же попросил прощения у Янки и у Митрася. Они его, конечно, простили, и все закончилось миром. Во всяком случае, Янка не стал долго сердиться на молодого Луцука, помня, как помешаны братья на своей скрипке, а Митрась лишь молча проглотил обиду, считая, что никому до этого нет дела.

А ночью Митрась долго плакал от обиды и горечи. Не помнил он, чтобы когда-либо в своей несладкой жизни доводилось ему так безутешно рыдать: ни когда он жил у злой тетки, ни потом, когда скитался по дорогам. Один только раз так же душили его слезы: когда хоронили одного доброго старичка из ночлежки. Он и сам не мог понять, отчего тогда плакал: от жалости к старику или оттого, что остался совсем один, никому не нужный, без защиты, без утешения. Дяди Вани тогда еще не было в его жизни; он пришел позднее, уже весной…

А теперь… Теперь, конечно, было не т. Но что было делать, если руки так отчетливо помнили ощущение тонкого старого дерева, туго натянутых насмоленных струн…

Дядьке наконец невмочь стало слышать его сдавленные рыдания. Он со вздохом поднялся, подхватил на руки легонького мальчишечку, перенес его через всю горницу и уложил рядом с собой. Митрась всхлипнул, прижался мокрой щекой к теплому плечу.

— Тише, тише, Митрасю, — шептал Горюнец, поглаживая его по голове, по спине широкими затвердевшими ладонями.

— Пускай они… подавятся… скрипкой своей… — сквозь слезы выдавил Митрась.

— Ну конечно, хай подавятся, — согласился шепотом дядька. — Налетел, тоже мне, что дурной сокол на сизу утицу! Не надо плакать, Митрасику, не надо больше…

Но Митрась все плакал и плакал, вздрагивая и шмыгая носом, покуда, наконец, не заснул, а Горюнец, глядя на его всклокоченную голову, на припухшую от слез щеку, со щемящей нежностью подумал: «Эх, бедолага ты мой! Давеча под глаз тебе дали, теперь вот — по затылку… Не везет тебе…»

И с тех пор загрустил Митрась, притих, как бубенчик, от которого язычок потерялся. Даже петь перестал; замолк в хате его звонкий голос, и стало в ней тихо, скучно, пусто. Он и по деревне ходил, ни на кого не глядя, братьев Луцуков избегал, а коли случалось ему все же столкнуться с кем-то из них — молча отступал, освобождая дорогу.

— Дурной он у тебя какой-то! — бросил однажды Саня, пожимая плечами.

Он был вспыльчив, резок на слова, а порой тяжел на руку, но сердце имел, в общем, доброе, долго сердиться не умел, и если ему долго не хотели прощать обиду, сильно переживал. И теперь его изрядно коробило Митранькино отчуждение, однако идти на мировую первым он тоже не желал: раз уже попросил прощения, сколько можно?