— Да ну! — отмахнулся мальчишка со свойственной ему беспечностью. — Впервой мне, что ли, под лед-то падать? И ни чихнул, поди, ни разу!

Хадосье пришлось смириться, ибо переодеть мальчишку и в самом деле было не во что, и оставалось лишь поскорее довести его до дома. Тяжелый, промокший насквозь полушубок с него все же сняли, но перебирать застывшими ногами в мокрых онучах было трудно, а идти по снегу босиком он так и не решился, и две соседки тащили его за руки, помогая идти быстрее, а третья несла его корзину с бельем.

А навстречу им уже, задыхаясь, бежал Горюнец, упрежденный вездесущей Виринкой — с расширенными глазами и совершенно белым лицом, в едва наброшенной на плечи свитке, полы которой развевались на бегу, словно темные крылья птицы-горюн, несущей беду. Не сказав ни слова, единым духом он вздернул мальчишку на руки и так же, опрометью, бросился домой. Митрась судорожно обнял худые дядькины плечи, которые его закоченелым рукам показались невозможно горячими, и лишь теперь, услышав его хриплое свистящее дыхание и частые, неровные удары сердца, по-настоящему испугался.

До самого дома Горюнец не проронил ни слова, и лишь в привычном тепле родной хаты коротко и тихо сказал вошедшим следом женщинам:

— Спасибо, тетки.

Дрожащими руками он принялся стаскивать с Митрася промокшую одежду. Где-то за чужими спинами причитала и билась в рыданиях Катерина:

— Не виновата я! — истошно взвизгивала молодка. — Як Бога кахам, не хотела…

Янка как будто не слышал: в этот миг ему было явно не до того, виновата ли Катерина, и здесь ли она вообще. Он яростно растирал едкой пахучей настойкой закоченевшее Митранькино тело, да так, что косточки хрустели.

Меж тем кое-кто из соседок — те, что постарше — поняли, что они тут лишние и тихонько заторопили к выходу остальных. Молодки стали послушно выходить одна за другой.

Едва успела выйти последняя, как в сенях снова хлопнула дверь, и Горюнец, обернувшись, увидел Леську, по которой так безнадежно тосковал последние дни. Краски отхлынули у нее с лица, платок съехал набок, и выпавшая непокорная прядь трепалась возле щеки.

— Липовый цвет запарь! — кивнул он девушке. — Ты знаешь, где… Кипяток в печке, готовый.

Леська насыпала в глиняную кружку липовый цвет с мятой, заварила кипятком и сверху накрыла Горюнцовой шапкой.

— Бог ты мой, как же так? — повторяла она. — Такой разумный, осторожный…

— Да ничего со мной не будет! — простонал Митрась, чье тело дядька по-прежнему неумолимо терзал железными руками. — Сама ж ты рассказывала, как той зимой Хадосьин Юрка под лед провалился… Ой-ой!..

— Так то Юрка, — возразила девчонка. — Этого телка хоть на всю зиму в лед заморозь, ничего с ним не станется…

— Так и со мной не станется, я живучий! Сколько раз в прорубь падал, покуда у тетки жил…

— Дай-то Бог! — ответила Леська.

И невольно осеклась, случайно глянув на Янку. Лицо его было по-прежнему бледно той мертвенно-жуткой бледностью, что так пугала ее, а глаза как будто остекленели, глядя на что-то неотвратимо-ужасное, видимое лишь ему одному.

Наконец он кончил-таки терзать худое мальчишечье тело, закутал Митраньку одеялами и тулупами и сунул ему в руку кружку с горячим питьем. Лишь тогда Леська решилась подойти к нему, неподвижно застывшему возле окна. Теплыми руками обняла она его сзади в бесполезном желании хоть немного успокоить, припала щекой к его горячей спине, где-то промеж твердых острых лопаток.

— Вот она, Лесю, недоля, беда моя черная! — прошептал он глухо. — Настигло-таки…

— Ну, может, обойдется, Ясю? — спросила она дрогнувшим голосом, уже зная, что и сама в это не верит.

Он лишь обреченно мотнул головой, и она с каким-то внезапным страхом заметила, как скользнули по серебристо-льняному вороту завитки волос у него на шее.

Несколько дней спустя тетка Хадосья встретила его, идущего с тяжелым коромыслом от колодца. Он явно торопился, и коромысло дрожало на его плече, ведра с жалобным скрипом раскачивались, вода плескала горстями, а он ничего не видел перед собою. Хадосья всплеснула руками при виде его закаменевшего, черного от горя лица и потухших глаз.

— Ахти беда! — ахнула сердобольная женщина. — Да что с тобой, голубе, на тебе же лица нет…

— Помирает мой хлопчик, — глухо откликнулся Янка. — И мне не жить без него.

И вновь торопливо пошел вперед, по-прежнему неловко расплескивая воду.

Он не помнил, как добрался до своей хаты, как опрокинул в большую бочку оба ведра — и тут же бросился к печке, где укрытый всем, что нашлось в доме, лежал Митрась. Прохладной с улицы ладонью дядька коснулся его горячего бледного лба, отвел припотевшие прядки волос. Больной с трудом разлепил пересохшие губы и чуть внятно простонал: