— Пить… Дядь Вань…

— Здесь я, Митрасику, никуда не ушел, — дядька поднес к его губам плошку с водой.

Горюнец оказался прав: злая недоля все же настигла их. Не помогли ни едкая настойка, ни горячее питье, сготовленное Леськой. В ту же ночь у хлопца открылся тяжелейший жар, он забредил, заметался без памяти. Без конца просил он пить, то и дело кликал своего дядю Ваню — и не узнавал его.

Наутро Леська побежала за бабкой Марылей, и к полудню в Горюнцову хату пожаловала спокойно-деловитая старушка, в сером зипунчике и рябеньком платке на ладную неторопливую курочку. Бабка Марыля огляделась кругом, приветливо кивнула хозяину, узнавая.

— Ну как же, помню я тебя, хлопче, приходил ты до меня по осени — на воде гадать — помнишь?

— Правду мне сердце вещало, — мрачно откликнулся Горюнец. — Захворал хлопчик мой.

— Да и хату эту я знаю, — продолжала старушка, как будто и не услышав последних слов. — По весне я сюда ходила, бабоньку одну пользовать, да только ничего не смогла поделать — все одно померла.

— То мать моя, — пояснил Горюнец. — На пахоте надорвалась.

— Да, я помню, — кивнула старушка. — Теперь только и вспомнила. А ну, покажи-ка мне хлопца.

Тот послушно откинул с Митрася пачку одеял. Ведунья ощупала больного сухонькими пальчиками, припала ухом, послушала хрипящее дыхание. В тот же миг больной зашелся тяжким и долгим приступом сухого кашля. Ведунья даже не вздрогнула, лишь задумчиво посмотрела в никуда, словно видела что-то, доступное ей одной. Потом сурово и печально посмотрела на Янку, с нетерпением ждавшего ответа.

— Худо дело, солдатику, — вздохнула она. — Горячка — дело немудреное, тут бы я управилась. Иное худо: недоля черная тут замешана. Крепко ты, видать, ее прогневил.

— Как же мне быть? — в бессильном отчаянии воскликнул он. — Ничего бы не пожалел, лишь бы поднялся, поправился…

— Не знаю, — печально откликнулась бабка. — Не моя тут сила нужна. Кто другой, может, и выручил бы, а мне с той недолей не справиться.

Напоследок она все же дала совет, от которого тоже вдруг повеяло печальной безысходностью:

— Укрой его потеплее да воды студеной больше давай. Не то сгорит заживо…

Горюнец, впрочем, и сам это знал. Простую горячку он и сам бы вылечил, без лесной ведуньи бы справился. Он уж и так испытал все средства, какими в свое время лечили от простуды его самого — припарки, сало барсучье, однако лучше Митраньке не становилось. Как и в первый день, полыхал он жаром, а личико его с каждым днем становилось все бледнее, все прозрачнее, а приступы кашля делались все более мучительными и жуткими. А дядьке еще приходилось разрываться между больным и хозяйством, которое все же требовало какого-никакого, а пригляда. Он давно уже махнул рукой на неприбранную хату и немытые миски на столе. Мисок было немного: лежавший в забытьи Митрась ничего не хотел есть, а дядьке было просто не до того, и он лишь порой перехватывал на бегу что ни попадя. Когда прибегавшая к нему Леська собралась было навести порядок, он остановил ее:

— Не надо, Лесю, я сам приберусь!

Но все равно каждый день нужно было задавать корм скотине, доить корову, носить воду и топить печь. И возле крыльца скопились целые горы сбитого липкого снега, который давно уже никто не убирал. И нес ли Янка домой свинцово-тяжелое коромысло, раздувал ли в печи не желавшие разгораться дрова — всюду видел перед собой бледное до желтизны личико Митрася с приоткрытыми пересохшими губами и прозрачными, словно тонкий слой воска, полукружиями закрытых век. Ему не давала покоя ужасная мысль, что злая недоля нанесет последний удар как раз в ту минуту, когда его не окажется рядом, и беззащитный Митрась останется один.

Дня два тому назад явилась на Горюнцов двор вся ребячья ватага с Хведькой во главе — спрашивали, не надо ли чем пособить. И Леська теперь почти всегда была рядом: Савки не было в деревне, и шпынять ее было некому. А она, едва выдавалась свободная минутка, тут же летела к другу, всегда готовая подставить свое хрупкое верное плечико, надежную оборону против черной беды.

И все же теперь он много острее, чем когда-либо прежде, ощущал свое одиночество. Причем это было не просто одиночество, а скорее бессилие обреченности перед той темной неодолимой силой, что зовется недолей.

Особенно тяжко было по вечерам и ночами. У него слипались глаза, голова кружилась и звенела сплошным комариным роем, все ниже клонясь на грудь, но он мужественно боролся с тяжелой дремой, ибо давящий страх перед неотвратимым был сильнее всего на свете, даже сна. Глухая зимняя ночи подступали все плотнее, одно за другим гасли окна в соседних хатах, и он оставался один у постели больного, со своей тусклой лучиной, против жуткого безмолвия ночи и зловещих призраков, незримо толпившихся у него за спиной. По-детски наивно он верил, что все эти призраки боятся лишь одного — света, и стоит жалкой лучинке погаснуть…

Скованный этим ужасом, словно ледяными цепями, он просиживал до утра, до той благодатной поры, когда понемногу бледнела и размывалась ночь, деревья и кровли хат вновь обретали четкие очертания, и на востоке проступала чистая восковая зорька.

В один из вечеров навестил его дядька Рыгор. Горюнец поднялся на сдержанный стук, молча отодвинул засов и вновь опустился на табуретку у изголовья больного, в хорошо знакомой Рыгору позе — наклоняясь вперед, лежа подбородком на кулаках. На его беззащитно обнаженной шее лежали все те же ковыльно-русые завитки — пожалуй, последнее, что осталось теперь от прежнего Яся. Рыгор тихонько опустил руку ему на плечо.