Наступила пауза. Оба молчали, тяжело дыша. Сергей вытирал ладонями слезы.

– Помнишь, как мы жили? – вдруг спросил он совсем иным голосом. – Когда были молоды? Двум смертям не бывать… Последняя копейка ребром… Пьянство, молодечество и блядовство беззазорное.

Гость вздохнул.

– Утром учения, манежи, вахтпарады, потом гулянья по набережной, обеды в трактире, вино через край, потом по борделям, потом в театр, вечером в гости или на балы в приличные дома. В правилах чести все были щепетильны. Стрелялись через одного. Хотя шулерничать не считалось за порок. А продажный любовник не назывался подлецом. Что это было? Затмение?

– Молодость, – протянул Бенкендорф. – Есть что вспомнить.

– Ага, вот я и вспоминаю. Летом на Черной речке мы с Мишелем Луниным жили в одной избе. А рядом в палатке держали двух медведей на цепи. Да у нас еще была свора из девяти собак. Я одну приучил. Скажешь ей: «Бонапарт», – она кидается на прохожего, валит на землю и стаскивает шапку. Вот мы напились и вздумали среди бела дня пускать фейерверк. Поблизости, на даче министра Кочубея, обитала тетка его Загряжская, которая и пришла нам сказать, что фейерверки порядочные люди пускают ночью. Так мы ее медведями и собаками чуть до смерти не затравили, говоря, что нам любо зажигать петарды днем!

Бенкендорф привалился спиной к стене, сложил на груди руки и блаженно улыбнулся.

– Помнишь, как мы встретились в лагере после Тильзитского мира? Пережить не могли такого стыда. Выпили три полуштофа гданьской водки и пошли гулять по бивуаку. Мочились на костры и удивлялись, что они не гаснут.

– А помнишь, мы взяли на двоих польку, и она выкидывала такие… Да чего говорить! Хорошее было время. Я за два года из гвардейского ротмистра вышел в генералы с лентой и весь в крестах. А что потом?

– Потом у всех было что, – посуровел гость. – Не одному тебе карьеру приморозили. Я вон до сих пор числюсь в армейской дивизии.

– Разве государь тебя еще…

– Что захочет, то и пожалует. А выпрашивать не буду.

Волконский передернул плечами, изображая полное презрение к милостям забывчивых монархов.

– Я все-таки хочу, чтоб ты понял. – Он взял друга за руку. – С чего мы начали? Вот молодость. Сплошной разгул. Потом война. Блеск и слава. Потом… Пустота. Середина жизни, и ты ничего не сделал. В 19-м году я оказался в Киеве. Встретил там Мишеля Орлова. Он повел меня к себе на квартиру. У него собирались офицеры из 4-го пехотного корпуса. И там мне открылось… я был поражен… воображение мое забилось, как в лихорадке. Вот оно! Есть иная колея. Я подумал, что преданность отечеству должна меня вывести из душного склепа. Я захотел новой жизни, со смыслом, с пользой для родины. Позднее подружился с Пестелем, и превосходство его разума покорило меня.

– Н-да, – протянул гость, не зная, как реагировать. – Добрая половина допрошенных вступили в ваше общество из-за тугого продвижения карьеры и скуки гарнизонной жизни.

– Ты не понял.

– Да нет. Понял. Я не меньше твоего хочу пользы отечеству и считаю крепостное право позорным. Но губить себя и губить целую страну… Ты не Мишель Орлов, и тебя государь решительно не хочет прощать.

– Мне все равно, – с усталой апатией бросил Волконский. – Лишь бы Машенька…

– И вот это последнее, – рассердился Бенкендорф. – Как другу говорю: оставь девчонку. Ты достаточно надурил в своей жизни, чтобы дурить в чужой. Тебе тридцать восемь лет. Ей двадцать. Долг ее заставляет быть с тобой, не чувства.

– Я напишу ей, – выдавил князь.

– Что именно?

– Мое дело.

– Ладно, давай.

Волконский снова подошел к столу, оторвал от дешевого зеленоватого листа четверть, свинцовым карандашом испакостил ее и быстро, стараясь не смотреть на друга, сунул ему в руку. Они простились. Уже на улице Бенкендорф развернул листок. За месяцы следствия он стал нечувствителен к стыду читать чужие письма. «Машенька, прежде чем я опущусь в могилу, дай взглянуть на тебя еще хоть один раз, дай излить в твое сердце чувства души моей».

Генерал плюнул.

Павел Дмитриевич Киселев прибыл в Тульчин затемно. Фонари, которые он же сам и завел в штаб-квартире 2-й армии, тускло перемигивались на перекрестках. Закопченные стекла едва пропускали трепетные огоньки, не освещавшие ничего, кроме дождевых капель реденькой измороси. В остальном улицы были также темны и опасны, как до великой люминесцентной реформы его высокопревосходительства.

Генерал поморщился. За две недели он проделал пусть из Петербурга и чувствовал себя измученным. Все тело ныло от ударов о стенки кибитки. Не унималась и душа. Его оставили под подозрением. Не отпустили на волю, но и не прибрали к рукам. Киселев сознавал, что мог бы сейчас находиться там, где остался Серж Волконский, полковник Пестель или Мишель Орлов. По сравнению с ними какова была его вина? Он ни в чем не участвовал. Но обо всем знал. Так же, как и Ермолов, ожидая развития событий. Понимал, что, начнись стрельба, и без них не обойдутся. Вот тогда настанет время выбирать. Назначать цену…