– Ты мне тоже не нравишься! – стараюсь я перекричать шум.

Но он опять отвечает мне громким смехом.

На обратном пути к дому Вайолет я придумываю разные эпитафии для некоторых наших общих знакомых.

Для Аманды Монк: «Я была такой же неглубокой, как пересыхающее русло ручья, вытекающего из речки Уайтуотер».

Для Роумера: «Моей целью было стать величайшим болваном, каким только можно стать – и я достиг ее».

Для мистера Блэка: «В следующей жизни я хочу отдохнуть, избегать общества детей и еще очень хочется, чтобы мне много платили».

Она молчит, но при этом внимательно слушает. В основном из-за того, что кроме меня рядом никого больше нет.

– Что было бы сказано в твоей, Ультрафиолет?

– Точно не знаю. – Она чуть наклоняет голову набок и смотрит вдаль, как будто надеется прочитать ответ там. – А в твоей? – Голос ее звучит несколько отстраненно, как будто ее мысли витают совсем в другом месте.

А мне даже задумываться не надо.

– Теодор Финч в поисках великого манифеста.

Она резко переводит взгляд на меня, и я вижу, что она вернулась и теперь полностью находится здесь и сейчас.

– Я не понимаю, что это значит.

– Это означает вот что. Любовь – поистине великий манифест. Она вызывает желание быть, представлять собой нечто достойное, а если придет смерть, то погибнуть доблестно, как настоящий герой.

Она молчит, как будто обдумывает эти слова.

– Так что ты делал в пятницу? Почему тебя не было в школе?

– Меня иногда мучают головные боли. Но это не важно, это проходит.

И это не абсолютная ложь, потому что головные боли тоже являются в каком-то смысле частичной причиной моего прогула. Словно мой мозг начинает так быстро реагировать на происходящее вокруг, что мне с ним просто не справиться. Я не успеваю уследить за сменой слов. Цветов. Звуков. Иногда бывает и так, что остается только звук, а все остальное уходит на задний план. Я слышу буквально все, и не только слышу – я чувствую звук. Потом на меня может навалиться сразу все вместе – тогда звуки превращаются в свет, причем этот свет становится слишком ярким, и я даже чувствую, как он режет меня пополам. И после этого возникает головная боль. Но это не та головная боль, которую можно только чувствовать, я вижу ее в самом прямом смысле. Она как будто состоит из миллиона цветов и оттенков, и каждый из них – ослепляющий. Когда я как-то раз попытался все это объяснить Кейт, она сказала: «За это можешь сказать спасибо своему папочке. Может быть, если бы он не использовал твою голову в качестве боксерской груши, все сейчас было бы по-другому».

Но это не совсем так. Мне хочется думать, что ни слова, ни звуки, ни цвета не имеют к нему никакого отношения. Все это принадлежит моему собственному исключительному, бесподобному, жужжащему и гудящему, рычащему, парящему и пикирующему богоподобному мозгу.

– Сейчас с тобой все в порядке? – интересуется Вайолет.

Ее волосы растрепал ветер, щеки раскраснелись. Нравится ли ей это или нет, но в данный момент она выглядит абсолютно счастливой.

Я долго смотрю на нее. Я знаю жизнь достаточно хорошо и понимаю, что нельзя рассчитывать на что-то и при этом стоять рядом и ничего не делать, как бы тебе того ни хотелось. Кроме того, многое мы вообще не в силах изменить. Люди так и будут продолжать умирать. И уходить от вас. И вы сами когда-нибудь уйдете. Насчет себя могу сказать, что никто не в силах заставить меня спать или, наоборот, бодрствовать. Все это воспринимается достаточно тяжело. Но вот что мне хочется выделить особо. Ребята, послушайте, эта девушка мне действительно нравится.

– Да, – отзываюсь я. – Кажется, да.

Очутившись дома, я проверяю голосовую почту городского телефона, о которой каждый из нас изредка все же вспоминает, и обнаруживаю послание от Эмбриона. Черт! Черт, черт, черт! Он звонил в пятницу, потому что я пропустил очередную консультацию, и потому интересовался, куда я, черт побери, запропастился. Особенно мое отсутствие взволновало его из-за той самой статьи в «Бартлетт дерт», которую он успел прочитать, насколько я понял. Теперь ему известно (как он считает), почему я оказался на колокольне. Хорошая новость – я благополучно прошел тест на употребление наркотиков. Я удаляю сообщение, но приказываю себе прийти в школу в понедельник пораньше, чтобы успеть заскочить к нему.

Потом я поднимаюсь в свою комнату, забираюсь на стул и начинаю рассуждать о технике повешения. Проблема заключается в том, что я очень высокий, а потолок здесь достаточно низкий. У нас, конечно, есть и подвал, но мы туда ходим крайне редко, и пройдут недели, а может, и месяцы, прежде чем меня обнаружат мать или сестры.

Интересный факт. Повешение – наиболее распространенный метод, используемый самоубийцами в Великобритании, потому что, как доказали исследователи, он считается самым быстрым и легким. Длину веревки следует подбирать относительно веса человека, иначе повешение окажется совсем не быстрым и не легким. Еще один занятный факт: в современном мире смертная казнь через повешение называется геологическим термином лонг дроп, обозначающим большую высоту падения.

Ощущения при этом такие же, как будто ты засыпаешь. Это падение с большой высоты, из состояния бодрствования, и оно может произойти мгновенно. И тогда все просто… останавливается.

Но иногда появляются некие предупредительные знаки. Это, разумеется, звуки, а также головные боли. Кроме того, я научился распознавать и другие детали, как, например, изменения в пространственном восприятии, насколько ясно ты воспринимаешь все то, что видишь, и какие при этом испытываешь ощущения. Особую проблему в этом смысле представляют собой школьные коридоры – слишком уж много людей перемещается по ним в разных направлениях. Это как перегруженный транспортом перекресток. Но еще хуже коридоров школьный спортзал, потому что там не только присутствует толпа, эта толпа еще и орет так, что ты помимо воли можешь оказаться в своеобразной ловушке.